XXI Недостатки социального строя

Вернуться к оглавлению

Слабейшей частью Римской империи была расшатанность социального строя. Империя, основанная Юлием Цезарем и Августом, несла великую гражданскую идею права и, вместо прежнего республиканского грабежа провинций, старалась внести повсюду обеспеченность прав. Но в собственно политическом отношении она развивалась неуклонно в смысле самой страшной централизации. Первое время, императоры ободряли местное самоуправление, но сам смысл императора, как сосредоточия всех властей республики, мешал развитию учреждений в этом направлении.

Византия же, сверх того, расположилась в наиболее разноплеменной части Рима, кроющей повсюду более элементов раздора, нежели объединения. Христианство явилось могущественным объединяющим элементом, но за продолжительную эпоху ересей оно же способствовало и многочисленным раздорам, которые закреплялись за целыми территориями и племенами. Так разъединялись целые части империи. Ересь арианская [59] охватила по преимуществу германские племена: вандалы, остготы, вестготы, аланы, бургунды - все это были ариане, отделившие мало-помалу от империи Италию, Африку, Испанию. Ереси монофизитская [60] и монофелитская [61] подорвали нравственную связь Византии с Египтом, Сирией и странами засфратскими. Через несколько времени начались такие же захваты со стороны обособившегося римского папизма. Чисто православная идея сгруппировала вокруг империи по преимуществу греческое и эллинизированное население.

Империя, опирающаяся на далеко невеликое национальное тело греческой части Рима, должна была однако выдерживать беспрерывный поток враждебных нашествий: Атилла, готы, славяне, персы, арабы, крестоносцы, турки.

Какие усилия требовались для империи, чтобы сохранять себя, видно из того, что при Юстиниане Великом число лиц военного сословия достигало 645.500 человек. Когда Юстиниан, ввиду истощения средств, сократил войско до 150.000 человек, этого еле хватало на содержание гарнизонов по границам. Но никакое напряжение военных сил не могло отбросить варваров. Если они не успевали сами захватывать земли империи, приходилось их мирно принимать и расселять внутри империи, чтобы сделать безвредными и даже извлечь некоторую пользу для заселения опустошенных областей. Но вторгаясь насильно или мирно, пришельцы во всяком случае производили в провинциях постоянный переворот в отношениях сословных, юридических, формах землевладения и т. д. Национальный гений не успевал перерабатывать эту вечно кипящую смесь племен в нечто однородное целое.

При таких условиях Византия имела лишь одно постоянное объединяющее начало - государственный механизм.

Эта шаткость вечно колеблющихся социальных основ и постоянство одного правительственного механизма естественно давали перевес бюрократическому началу. Оно было самое привычное и самое сподручное средство правления. Только в высшей степени глубокое убеждение в необходимости социальных управительных сил, и обдуманная система их организации, могли бы помочь императорам преодолеть действие всех неблагоприятных национально-социальных условий. Но у императоров было даже мало стремления к этому, потому что они, как наследники римской имперской идеи, то есть целой половиной своего существа, были прирожденные носители бюрократического начала.

Как носительница христианской идеи, византийская монархия придавала автократору характер власти верховной, т. е. выразителя народных идеалов, наблюдающего за всеобщим направлением жизни по руслу этих идеалов С этой стороны автократор должен бы был явиться вовсе не министромпрезидентом, не исполнительным лицом текущих дел, но верховным направителем, контролером, судьей правительства. Такова собственно и есть задача власти верховной. Для выполнения ее монарх нуждается в непрерывном общении с нацией, а посему желает видеть ее организованной. Это чувство, истинно монархическое, не было чуждо византийским автократорам. Но, по неразличению Церкви и нации, это желание общения, это искание общественных сил, направлялось только на Церковь, как среду, откуда вышла христианская идея верховной власти монарха. В отношении же социального строя императоры продолжали хранить свои римские традиции, влекущие к бюрократизму.

XXII Государственные обязанности Церкви

Монархическое чувство верховной власти проявилось сразу у Константина Святого в отношении тех, над которыми его власть получила характер действительно верховный, то есть в отношении христиан. Как римской император, Константин столь же мало обращал внимания на сенат и прочие власти республики, как и его предшественники. Но в отношении христиан он стал собирать соборы и дал обширные полномочия епископам. Они, между прочим, получили судебные права. По Созомену [Гермиас Созомен, греческий историк V века] Константин дал право обращаться к епископскому суду, причем решение было безапелляционно. В приложении к Феодосиеву Кодексу [62] есть глава, приписываемая Константину, в которой судебные права епископов доведены по истине до чрезмерности, так как к ним дозволено обращаться по желанию даже одной только стороны и вопреки нежеланию другой, причем решение епископа все-таки остается безапелляционным.

Попытка постановки управительных властей на почве церковной организации продолжалась в Византии и после. Профессор Заозерский подбирает ряд таких мер Юстиниана. В эдикте епископам и патриархам он говорит:

"Заботясь о врученном нам от Бога государстве и заботясь, чтобы подданные наши пользовались во всем справедливостью, мы написали предлежащий закон (речь идет о таксе казенных пошлин), который мы признали за благо сделать известным твоей святости и через нее всем живущим в твоей области. Итак, твоему боголюбию и прочим епископам надлежит соблюдать оный закон и доносить нам, если что из него будет нарушено архонтами (магистратами), дабы не оставалось в небрежении ничто из свято и справедливо нами узаконенного... Вы должны наблюдать за всеми и прочими и доносить нам как об архонтах, справедливо поступающих, так и о тех, которые будут преступать сей закон, дабы мы, зная о тех и других, первых награждали, а последних наказывали" [См. Lebeau. Histoire du Bas-Empire. Том I, кн. 5, стр. 372] и т. д.

Распоряжение это император мотивирует сожалением о подданных, которые "терпят большие обиды от лихоимства архонтов при уплате казенных податей".

Аналогичные побуждения приводили императоров к возложению на епископов, правда, совместно с гражданами, многих гражданских обязанностей. Профессор Заозерский составил любопытный подсчет гражданских полномочий епископов [Заозерский. О церковной власти, стр. 278-279].

Так епископ, вместе с первыми гражданами города, наблюдал, чтобы начальники провинции не препятствовали гражданам в совершении разных юридических актов,

Вместе с "дефенсором" [63] и "отцами города", епископ имел право судить о пригодности поручителей.

Епископ мог принимать жалобы на начальника провинции и делал ему об этом представления, а в случае невнимания к этому - мог доводить дело до императора.

Епископ, с первыми гражданами, мог представлять императору кандидатов в начальники провинции.

Епископ мог кассировать судебный приговор начальника провинции. Он надзирал над тюрьмами и должен был два раза в неделю осматривать их и опрашивать заключенных. Он же наблюдал за выдачей хлеба солдатам. Он заботился о беспризорных детях, о предупреждении незаконного обращения в рабство, пекся об исправлении порочных женщин. Епископ вообще защищал все интересы города, участвовал в избрании должностных лиц городского управления, в ревизии его деятельности и т. д. [Н. Заозерский. О церковной власти, стр. 274-277]

Все это напоминает обязанности народного трибуна. Император в епископате создает нечто вроде народного трибуната, себе подведомственного.

Относительно того, насколько все это законно с канонической точки зрения, можно, пожалуй, и не рассуждать. Все зависит от того, насколько епископ свободен при таком мирском попечении. Обязательно, на правах государственного агента, он, понятно, не может браться ни за что подобное. Правило 81-е - св. апостол положительно утверждает:

"не подобает епископу вдаваться в народные управления", и по правилу 6-му он "да не приемлет на себя мирских попечений". Но, по общим обязанностям христианина, епископ не может быть чужд дел милости христианской.

Помочь обиженному, защитить несчастного, поддержать всякую правду - не значит вдаваться в народное управление и мирские попечения. Равным образом иметь доступ к государю, по каким бы то ни было делам, иметь возможность осведомить его о торжествующем пороке, об оклеветанной правде - все это есть и право, и долг служителя Божия и предстоятеля Церкви.

Епископы христианские издревле учили правде не на одних словах, а и на делах. Величайшие светила Церкви, как Василий Великий, святитель Николай и другие, прославили себя делами не меньше, чем учительством словесным. Профессор Н. Глубоковский дает живое и талантливое описание такой разносторонней деятельности блаженного Феодорита [Н. Глубоковский. "Блаженный Феодорит, епископ Кипрский", том 1, стр. 26-45].

Св. Иоанн Златоуст пострадал, отстаивая земельный участок бедняков. Вообще, забота о нуждах паствы входит в долг епископский, и сами апостолы, найдя неприличным покинуть слово, чтобы пещись о столах, не оставили однако нуждающихся без столов, а только назначили для заботы об этом диаконов.

Заботы же о мирских нуждах людей требуют сношений с властью. Право печалования - старинное и всеобщее право епископов. Для самого монарха, точно также, важно иметь указание епископа, который и для него самого является пастырем. Итак дарование епископам прав было правильно. Но возложение на них гражданских обязанностей - совершенно ошибочно.

Можно допустить предположение профессора Курганова, что "гражданское расширение прав епископов было глубоко обдуманным средством к достижению объединения умов, отданных империи на основах, выработанных Церковью вероисповедных определений". Быть может, - как думает тот же ученый, - "Юстиниан хотел внести дух христианской справедливости в среду своих подданных лучше всего через епископов, ибо епископы, как вполне отрекшиеся от старых языческих преданий, являлись более всех способными быть хранителями правды и воспитателями народа в духе новых христианских идей". Но если эти соображения и были, то их нельзя признать удачными.

Юстиниан писал епископам, даруя им полномочия:

"Если вы по нерадению не возвестите нам, то мы очищаем себя этим перед Господом Богом, а вы отдадите Ему отчет об обидах, нанесенных другим" [Курганов, стр. 478-489].

Без сомнения, епископ, зная о творящемся беззаконии и не препятствующий ему, погрешает. Но и император ошибался, думая, что он себя очищает. На правление государством поставлен он, а не епископ, и для того, чтобы не было беззакония, есть много других средств, кроме контроля епископа.

Широкое облечение епископата правом наблюдения за действиями властей гражданских и правом представления им и власти верховной - дело полезное, законное церковно и разумное, с точки зрения монархической власти, которой главнейшая потребность, есть потребность возможно более непосредственного осведомления. Это общение с подданными дает монарху лучшее средство контроля над управительными властями. Но делать такую управительную власть из самого епископа, сажать его в суды, погружать в выборы "отцов города" и, стало быть, во всю связанную с этим борьбу партий, это значит только уничтожить для епископа все удобства того нравственного влияния на общество, в котором это общество наиболее нуждается со стороны Церкви.

Епископ не есть представитель социального строя, сотканного из разнородных мирских попечений и народных управлений. Верховная власть не может иметь в хорошем епископе достаточного внимания к вопросам народного управления и к мелочной мирской "справедливости", в которой нередко нет и тени высшей правды ни у одной из враждующих сторон. Хороший епископ занят более всего направлением душ к тому идеалу, который забывается мелкой законностью. Хороший епископ совершенно основательно уклонится от всех "партий" отцов города и архонтов. Плохой же епископ будет контролировать народные дела, гораздо хуже, чем даже средний чиновник.

Во всех отношениях идея привлечения епископата к делам управления - идея крайне неудачная, и могла являться только от неясного понимания разницы между нацией, обществом и Церковью.

Эта мысль вместе с тем отвлекала Верховную власть от организации самого общества и от улучшения управительного аппарата посредством постановки его в связь с силами социального строя.

XXIII Византийская бюрократия

За отсутствием связи управления с социальными силами нации, Византийская государственность развила самый крайний бюрократизм. Вина в этом лежит не на самом принципе единоличной Верховной власти, выдвинутом с торжеством христианства, а на всем ряде условий, по которым эта Верховная власть не могла или не умела связать свою управительную деятельность с социальными народными учреждениями.

В своем обстоятельном труде профессор Скабаланович говорит:

"Основой Византийской государственности была идея авторитета, полного подчинения человеческой личности государству, частного - общему. Применение этой идеи отразилось в Византии крайностями централизации: интересы государства сузились, из провинций перешли в столицу, из столицы во дворец и здесь воплотились в лице императора" [H. Скабаланович. "Византийское государство и Церковь в XI веке", стр. 132].

Это - формулировка во многих частях неверная. За исключением самой страшной централизации, которая, впрочем, создана также не Византией, а унаследована ей от Рима диоклетиановских времен, все остальное относится типично к Риму, а к Византии лишь постольку, поскольку она не умела развить логически той идеи монархической Верховной власти, которую ей давало христианство. Нельзя, однако, не признать, что Византия оказалась в этом отношении, действительно мало самостоятельной.

"Полное подчинение личности государству" есть идея Рима, даже не императорского, а Римской республики. Империя этой идеи не создала, а лишь произвела сосредоточение властей в одной личности.

Христианство же привнесло идею "царя - Божия служителя", т. е. идею власти верховной, но подчиненной Богу. Личность при этом именно освобождалась от "полного подчинения государству", ибо двух "полных подчинений" не может быть и, подчиняясь всецело Богу, христианин тем самым мог уже только условно подчиняться государству. Но усвоив эту монархическую идею "нового мира", византийская государственность сохранила от "ветхого мира", и старую идею императора как увековеченного диктатора.

По институциям Юстиниана власть императора характеризуется как неограниченная, и это мотивируется тем, что она уступлена ему народом. Император совмещает в себе "все права и всю полноту власти народа". Юридический принцип гласил: "Quod Principi placuit legis habet vigorem" [64], потому что "populus ei - то есть императору - et in eum solum omne suum imperium et potestatem concessit" [65]. Это идея чисто абсолютистская, ставящая власть императора безграничной, но не верховной, не самостоятельной от народной воли. Формула противоречила также христианской идее "Царя, Божия служителя", у которого законом никак не может быть то, что ему "угодно". Но совместительство народной делегации и Божия избранничества давало византийской императорской власти возможность весьма широкого произвола. В случае нарушения народного права, можно было ссылаться на волю Божию, в случае нарушения воли Божией - ссылаться на безграничную делегацию народа. Однако нельзя не видеть, что то же совмещение, давая власти императора возможность произвола, в то же время не давало ей прочности. Эту власть можно было отнимать у недостойного ее тоже на двойном основании: за нарушение воли Божьей, или на основании воли народа, не желающего дольше продолжать данную прежде "концессию".

Идея делегации народной воли и власти одному лицу сама по себе предполагает централизацию, а затем и бюрократизм. Действительно, как сосредоточие всех властей народных, император есть власть управительная. Он по смыслу делегации всем сам управляет. Он должен вершить все дела текущего управления. Посему все централизуется около него, в нем. Но так как фактически все государственные дела вести одному человеку, хоть и самому гениальному, все-таки невозможно, то они поручаются слугам, чиновникам. Так развивается бюрократия.

Для царя "Божия служителя" обязательно только направление дел страны в дух Божией воли. Народное самоуправление не противоречит его идее под условием, что он сохраняет над этим управлением контроль "Божия служителя" и направляет всех на истинный путь правды, в случае каких-либо от нее уклонений. Но для императора, которому "народ уступил всю свою власть и могущество", какое бы то ни было проявление народного самоуправления, есть уже узурпация со стороны народа, некоторого рода отобрание народом назад того, что он "уступил" императору. Поэтому Византия неукоснительно продолжала римскую политику подрыва и без того слабого социального строя, который не может существовать без самоуправления. С подрывом же муниципального строя, все высшее население устремлялось в чиновничество. В этом отношении можно лишь повторить превосходную характеристику профессора Скабалановича:

"Какое же положение, - спрашивает он, - заняла провинциальная землевладельческая аристократия после того, как рушилось муниципальное устройство, на котором основывалось ее значение? С упадком муниципального устройства, она естественно должна была пасть, и пала бы, если бы, потеряв для себя почву в городах, не нашла взамен того соответствующей опоры в другом месте. Она отыскала эту опору, обратив свое честолюбие на государственные должности и чины. Бывшие посессоры и куриалы [66] набросились на государственную службу... В свою очередь лица, не принадлежавшие прежде к землевладельческой аристократии, которым посчастливилось получить чин, старались довершить свое благополучие приобретением недвижимой собственности... Образовалась таким образом новая чиновная аристократия, льнувшая к императорскому двору и на близости к нему основывающая свою карьеру" [Н. Скабаланович. "Византийское государство и Церковь в XI веке", стр. 235].

Картина совершенно точная. Бюрократия таким образом росла и сверху и снизу. Вместо того, чтобы государство пользовалось в управлении содействием местных социальных сил, государство, напротив, своих чиновников сделало исправляющими должность социальных сил. Но разница при этой замене получается та, что, имея свои интересы в службе, чиновничество перестало быть на местах своего землевладения гражданами, не имело надобности заботиться об интересах этих местностей, об их оживлении, социальном здоровье и крепости, а смотрело на них только с точки зрения временного дохода и временной ступени карьеры. Его влияние не сохраняло крепость провинции, а разлагало. Вот каков был ход бюрократизации Византии, бюрократизации, не дававшей возможности созидания нации.

Я не стану излагать самого построения византийско-бюрократической машины, которое превосходно изложено у профессора Скабалаиовича. Замечу лишь, что она отличалась большой стройностью. Собственно как чиновничий механизм, это было построение очень искусное, в столице сосредоточенное в сенате, куда примыкали все "секреты", т. е. ведомства, разделенные на министерства, и затем разветвлявшиеся по стране. Бюрократия имела чины, жалование, производство в зависимости от времени службы и усердия... Вообще, механизм был построен весьма недурно, а для своего времени, конечно, может быть назван образцовым. Грановский упрекал одного исследователя (Медовикова) за то, что он не показал "все превосходство византийских административных форм и понятий над феодальными западными".

"В основании ее (империи), - говорит он, - лежало отвлеченное от всякой национальности начало образованной веками мудрой государственной организации, которая принимала в себя даже враждебные элементы и претворяла их в гибкие, покорные ее воле материалы. Рассматриваемая с этой точки зрения феодальная форма является чем-то варварским, бесконечно грубым" ["Сочинения Т. Н. Грановского" 1866 г., часть 2-я, стр. 120].

Этот восторженный отзыв нашего знаменитого "западника" о византийских формах администрации проникнут чисто-западным абсолютизмом. Феодальные формы, конечно, были грубы в смысле правительственной техники, но они имели в основе живую сущность здоровой государственности - именно то, что в них государственность вырастала на национальности, на социальном строе. Эти феодальные формы породили такие великие государственные построения, как Англия и Соединенные Штаты, ныне захватывающие весь мир, потому что в них государство сливалось с нацией. В Византии государство сливалось с бюрократическим правительственным механизмом. Как механизм эта система была очень стройна (сравнительно). Но отрицательные стороны этого государственно-бюрократического строя были громадны.

Византийские чиновники недурно подбирались и вырабатывались, Они были даже преданы своему государству, в смысле преданности своей правящей ассоциации, своей бюрократической организации. Но интересы страны, отечества, для них существовали очень мало.

Чиновники Византии служили усердно государству, но грабить народ не противоречило их патриотизму. Их хищения, дезорганизация всей страны, производимая ими, и бывшая причиной того, что провинции рады были иноземному завоеванию - все это общеизвестно, было это известно и самим императорам. Императоры, в которых жило чувство "служителя Божия", были полны недоверия к своим чиновникам. Именно это сознание их неблагонадежности производило такие явления, как поручение епископам контроля за управлением. Но значение высшей управительной власти неудержимо погружало императора в мир бюрократии, делало его не главой народа, а главой бюрократии.

Значение бюрократии возрастало в той мере, в какой она объединяла с собой понятие о государстве. Государь был неограниченный властелин над чиновничеством, казнил его, выкалывал глаза и резал уши. Но когда возникала мысль, что император неудобен и что "народ", отдавший ему все свои права, может взять их и обратно, чтобы переделегировать другому лицу, то этот "народ", это государство имело единственное реальное выражение в бюрократии. Бюрократия решала судьбы императоров, как некогда судьбы их решали преторианцы, перехватившие на "армию" понятие о "народе". В Византии иногда и войско производило перевороты, но сравнительно редко. По большей части их производил правящий бюрократической слой. Вообще в Византии бюрократическое начало достигло наибольшего развития, и в отношении к Верховной власти производило обычное свое воздействие: отрезало ее плотным "средостением" от народа и захватывало ее своим влиянием до такой степени, что бюрократия и возводила императоров на трон и низвергала. Только Церковь сохранила для автократора связь с "народом"" поскольку Церковь может это делать.

В упомянутой статье Грановский говорит:

"Какая же сила собрала воедино и сдерживала разнородные, отчасти враждебные между собою стихии, заменяя народность или кровную связь населения другой чисто духовной связью? Эта сила заключалась в религии и в наследованной от классического мира образованности". Это правда. Но для государства таких связей недостаточно. Можно обойтись без народности в смысле племенном, но без народа в смысле социального строя государство не может обойтись, и в Византии слабость социального строя и господство бюрократии, хотя христианской и образованной, произвели ряд поучительных искажений во всем строе государства.

XXIV Непрочность наследственности. Недостаток легитимности

Весь комплекс условий, при которых развилась византийская государственность, не давал возможности утвердиться необходимым свойствам монархии: наследственности Верховной власти, и чувству легитимности в подданных.

Для монарха, как власти верховной, необходимейшее качество составляет духовное единство с подданными, при котором он может выражать народный идеал, и сознание своей обязанности давать в управлении выражение именно этого идеала. Спокойное исполнение этой обязанности требует нравственной высоты и уверенности в прочности своей власти, а это возможно лишь тогда, когда в стране становится почти невозможной борьба за власть (верховную). Все это достигается твердой наследственностью престола, и укоренившимся чувством легитимности. Отправление верховных обязанностей при этом не требует от носителя власти, никаких особых выдающихся деловых способностей. Хорошо если они есть, но нет в них непременной надобности, ибо в стране всегда найдется достаточно способных людей, которые исполнят все дела управления под надзором Верховной власти, которой дело состоит собственно в контроле за направлением деятельности министра.

Идея императора, как главы исполнительной власти, напротив, требует человека необычайных способностей, самого способного в стране. Такова и была римская идея. Но это совершенно несовместимо с наследственностью, ибо нельзя и думать, чтобы в одном роде чудесным образом повторялся в каждом поколении непременно гениальнейший человек.

Христианская идея Царя, как "Божия служителя", очень хорошо совмещается с наследственностью власти, ибо требует от Божия служителя прежде всего исполнения долга, тех нравственных качеств, которые лучше всего даются воспитанием в семье, из рода в род посвятившей себя на служение Воле Божией в государственном деле. Однако идея Божия служителя не предполагает непременной наследственности. Бог, избравший Саула, может на его место избрать и Давида. Сильнее же всего идея наследственности вытекает из привычек твердого социального строя, который сам основан на семейственности, и вытекающей из семьи наследственности влияния и традиций. Где сильно развит социальный строй там непременно является идея наследственности семейной миссии. Даже в республике традиция Брута, как защитника свободы, лежит на отдаленнейшем его преемнике, внушая ему героизм превыше его личных способностей.

Идея наследственности вытекает из социального строя сама собой. Социальный строй, как все органические явления представляет некоторый преемственный процесс, в котором элементы каждой категории происходят из предшествовавших и ими порождаются. Идея наследственности является как обобщение социального факта преемственности. Поэтому и монархическое начало получает естественно наследственный характер, приобретает династичность. Со стороны граждан именно такой порядок перехода власти сознается, как законный по самой природе явлений, почему развивается - легитимность, которая делает почти невозможной борьбу за верховную власть, ибо переворот, даже удачный, не дает узурпатору народного признания, и сулит ему только гибель, Вследствие этого честолюбие обращается на борьбу за власть управительную, за места министров, то есть переходит в такую область, где борьба имеет даже полезную сторону, выдвигая способнейших работников, без потрясения текущего порядка жизни страны.

Римская идея императора, как единоличной исполнительной власти, утвердилась в Византии самым прочным образом, и этой идее Византия никогда не изменила за 1000 лет своей жизни, никогда не переходя ни к республике, ни к демократии, ни к аристократии. Единственный случай такого рода представила затея императора Ставрасия в 811 году [Лебо, том ХП, стр. 453]. Вступив на престол смертельно раненый, Ставрасий хотел оставить престол жене, а в случае невозможности этого имел проект совсем уничтожить монархию, и заменить ее демократией. Но из этого ничего не вышло. С редким единодушием сенат и церковная власть провозгласили императором Михаила Рангабе, и умирающий Ставрасий, во избежание репрессалий, поспешил принять постриг.

Вообще горький опыт последних времен республики Рима навеки оставил в Византии глубокое недоверие к управлению толпы. Эту толпу, чернь, как силу правящую, Византия глубоко презирала. О массе народа и "толпе", византиец мог говорить только с презрением.

"Негодные люди, - рассказывает Вриенний, - согнали Михаила Дуку с престола. Весь же народ без размышления последовал их желанию, ибо между людьми зло обыкновенно бывает сильнее, чем добро". "Толпа любит потешаться такими переворотами" ["Исторические Записки Никифора Вриенния - 976-1087 г.". С.-Петербург, 1858 г. Предисловие].

Хониат с презрительным негодованием говорит о населении столицы, что "обычный вождь народа - вино". "Если бы эти люди, - говорит он по поводу одних беспорядков, - предварительно нагрузились вином и уже тогда ухватились за свои шилья и ножи, то никакие сирены не могли бы возвратить их к миру" [Никита Хониат. "История", том П, стр. 51].

Император Андроник Палеолог (старший), говоря об исторических пасквилянтах и порицая их, замечает, что "они имеют в виду слух черни, которая нахо.пгг более удовольствия в порицании других чем в похвале", хотя бы порицание было соткано изо лжи, а похвала - сама истина [Никифор Григора. "Римская история", глава I]...

Вообще глубокий пессимизм в отношении этой "толпы", какого бы то ни было состава, был основной чертой Византийца. Посему Византия верила только единоличной власти. Но с другой стороны роковым образом Византия никак не сумела создать условий для прочного превращения единоличной власти в верховную.

Презирая "толпу", в Византии не сознавали необходимости и не видели возможности организовать эту толпу в "народ", связанный иерархией социальных авторитетов, которые способны вводить разум в нестройную толпу. Как везде на свете, в областях византийских вырабатывались и аристократические и демократические элементы. Но объединить их в стройный социальный порядок не умела власть, проникнутая идеей, что в ней одной сосредоточены все власти народные. Она не могла помыслить допустить какую-нибудь власть тем или иным слоям народа, а без власти - они, конечно, и не могли организовываться.

Чернь презиралась Византией, а аристократия возбуждала страх чиновничества. Политика внутренняя вечно направлялась то к подрыву аристократии, путем покровительства массе народа, то к обузданию массы, посредством льгот аристократии.

А между тем и в Византии мы, если видим некоторые проявления династичности и легитимности, то именно в тех уголках и слоях, где кое-как успевала прорасти социальная связь народа и Царя. Различные династии имели наибольшую поддержку в тех провинциях, откуда они происходили и особенно где держалась еще сколько-нибудь аристократия. Такой крепкий социальный строй с сильной аристократией во главе был в Македонии, которая и выдвинула одну из самых прочных династий - Македонскую. Во времена Юстина и Юстиниана, славянские области империи давали огромную поддержку этой династии славянского рода. Исаврия была также крепкой опорой для своих императоров. Никейская область (Вифиния) поддерживала низвергнутых Ласкарисов открытым бунтом, даже тогда, когда это было уже безнадежно. Та же Никея раньше поддерживала Ангелов против Ласкарисов, еще не имевших значения спасителей национальной самобытности. Вообще в местностях более крепких социально идея династичности и легитимности зарождалась, но это мало ценилось императорами и нисколько ими не культивировалось. Славянские области, столь близкие империи при Юстиниане (он был славянин) были допущены впоследствии до того, что стали злейшими врагами ее. Вернейшую византийскую область - Никею, виноватую только преданностью законным царям, Палеолог разорил истинно грабительскими мерами, с очевидным намерением подорвать "опасную" провинцию.

Империя не понимала нации. Она знала только чиновное государство. А между тем самые "пьяницы" Константинополя, которых столь презирали чиновники, одни еще несколько тянулись к династичности. Над ними одними имело некоторое влияние слово "порфирородный". "Не хотим иметь Склирены, - кричали "бунтующие" толпы во времена Константина Мономаха, - не допустим погибнуть наших матушек, порфирородных Зою и Феодору". Этим чувством толпы только и держалась столь долго Зоя, лично ничем не заслужившая любви народа. Но, к своему несчастью, эту массу народа, которая могла бы быть могучей опорой династии - политика Византии держала в преднамеренной дезорганизации и бессилии.

Аристократические семьи и роды, хотя также подрываемые постоянно, но естественно выраставшие, как пробивается свежий дерн на вытравливаемом поле тоже несли с собой идею династичноста. В первую половину жизни Византии происхождение не имело для императора почти никакого значения. Лев I был простой трибун. Зенон - исаврянин незнатного рода. Анастасий - чиновник не из важных. Юстин и Юстиниан произошли прямо из "мужиков" славян. Феодосии был сборщиком податей. Но с течением времени аристократические семьи, кое-как укрепившиеся службой, производят некоторую перемену в понятиях. Для Македонской династии сочли уже нужным сочинить пышную генеалогию, хотя в действительности Василий Македонянин был просто слугой знатного вельможи. Через 200 лет после того знаменитый вождь Катакалон, которому заговорщики предложили корону, уже отвечал, что это неудобно по незнатности его.

"Знатность рода без талантов недостойна трона, - сказал он, - но при талантах она необходима. Чтобы повелевать знатными, нужно быть знатным. Личная доблесть недостаточно импонирует народу. Чтобы держать народ в почтительности, нужно чтобы он видел за своим повелителем длинный ряд предков [Lebeau. Histonre du Bas-Empire, том XVI, стр. 408].

Поэтому Катакалон вместо себя выдвинул кандидатуру Исаака Комнина.

Это была точка зрения, выработанная Византией лишь после многих веков, ибо с этой идеей боролись сильнейшие основы ее политического строя. Да и то мы видим, что это очень далеко до династичноста, а дает лишь кое-какие ростки ее. Эти ростки выразились в том, что за последние столетия жизни в Византии царствовали представители лишь немногих знатных фамилий, низвергавших одна другую: все это были сменяющиеся Комнины, Дуки, Ангелы, Ласкарисы, Палеологи, которые сверх того находились все в родстве, так что, до известной степени, каждый царь оказывался в родстве с какими-нибудь ранее царствовавшими особами.

В этих более прочных слоях даже при переворотах замечается стремление создавать хоть фикцию легитимности. Так Вренний усердно доказывает законность переворота, произведенного Алексеем Комни-ном: "Он достиг царской власти путем права, так как был родственником дома Комнинов и был в родственной связи с Дуками... Его дядя (Исаак Комнин) добровольно передал свое наследие Константину Дуке, а Никифору Вотаниату (которого низверг Алексей Комнин) никто не передавал престола". Посему, дескать, Комнин лишь осуществил свое наследственное право... Сверх того, он женился на Ирине Дуке, и еще присоединил к престолу малолетнего потомка Дук. Что касается Дук, то они, дескать, происходят от самого Константина Великого... Все это, конечно, извороты, но они показывают, что в родовитом слое являлась потребность и сознание династичности и легитимности. Так же и Акрополиг убеждает своих читателей, что Михаил Палеолог, в сущности, имел более прав на престол нежели свергнутый им и ослепленный малолетний Ласкарис.

Но все эти ростки династического права, кроющиеся в социальном строе, служат лишь свидетельством возможности правильной монархической эволюции, если бы идея ее была сильнее в сознании представителей Византийской государственности. Но господствующие силы дали иное направление истории византийской монархии.

XXV Идея личной заслуги

Константин Великой имел намерение сосредоточить права на престол исключительно в своей фамилии. Он не только разделил управление провинциями между своими сыновьями и племянниками, но издал закон, дававший права на престол только "порфирородным", то есть рожденным в особой, так называемой, порфирной комнате дворца.

Этот закон впоследствии был возобновлен Василием Македонянином.

Но законодательные намерения весьма плохо исполнялись, потому что в идеях государства не было уважения к наследственности. Даже завещание Константина не было исполнено, несмотря на совершенно исключительное уважение к его личности. Армия, сенат и народ не захотели признать племянников Константина в числе наследников, и эти несчастные были зверски перебиты бунтовщиками. Завещание было исполнено лишь в той мере, в какой захотел Senatus populusque Romanus.

Характеристичны и толки общественного мнения по поводу наследия Константина.

"Чем больше приобрел Константин славы, - рассказывает Лебо, - тем больше являлось опасений, что ее не способны поддержать его сыновья. Политики замечали, что из всех преемников Августа один Коммод был рожден от отца, уже бывшего императором. Этот пример, единственный до сыновей Константина, казался весьма дурным предзнаменованием. Сверх того политики замечали, что природа вообще плохо служила империи: из приемных сыновей, взошедших на трон, многие были достойны этого. Но из кровных сыновей императоров только Тит и сам Константин не оказались выродками своих отцов" [Лебо, том I, стр. 393].

Все эти рассуждения ясно показывают отсутствие сознания прирожденного права на престол, без отношения к способностям. Римлянину, а потом и византийцу, казалось несомненным, что престол должен занимать только человек наиболее способный, сильный, храбрый и т. п. Эта точка зрения, конечно, весьма естественна при взгляд на императора, не как на власть верховную, а только управительную, как диктатора или первого министра.

Хотя христианство, вообще говоря, благоприятствовало идее монарха, как власти верховной, но первые столетия Византии были эпохою ересей. Борьба между еретиками и православными доходила до ожесточения. Императоры же могли быть только или православными, или еретиками, и в обоих случаях некоторая часть подданных склонна была отрицать в них "Божественную делегацию". Таким образом, незыблемость права на престол еще более подрывалась за эту долгую эпоху ересей. Римская концепция императорской власти тем свободнее продолжала жить в умах и чувстве и закрепилась навсегда. Даже при вступлении на престол всегда соблюдалась формальность избрания императора сенатом, войском и народом.

Но с этой идеей императора, первого министра или диктатора, неизбежно связано требование личных выдающихся качеств.

В силу такой постановки обязанностей императора, на византийском престоле человеку не особенно выдающихся способностей было трудно усидеть. В Византийской государственности выработался настоящий культ личных способностей императора, откуда ряд обычаев - привлекать такие способности на престол посредством усыновления или посредством так называемого присоединения. Так являлось одновременно по несколько императоров. Династичность и легитимность при этом совершенно затуманивались.

Культ способностей в ущерб легитимности, ярко проявляется даже у самих императоров. Так, например, один из лучших византийских царей из династии уже, сравнительно, очень упрочившейся - Иоанн Комнин - назначил своим преемником своего младшего сына Мануила. Он мотивировал это перед торжественным собранием военачальников и сановников в речи, восхваляемой современниками.

"Многим из предшествовавших царей, - сказал Иоанн, - угодно было передавать своим детям власть, как некоторое отеческое наследие. Я и сам получил царство от отца. Поэтому вы, конечно, думаете, что, оставляя после себя двух сыновей, я, по общему человеческому правилу, передам власть и престол старшему". Однако не таково решение царя. "У меня, - говорит Иоанн, - так сильно попечение о вас (подданных), что если бы из моих сыновей ни один по своим качествам не был способен взять на себя бремя правления, я бы избрал кого-нибудь иного, кто пришелся бы по моим и вашим мыслям..."

Но сыновья его, по убеждению царя, оба были хороши. Однако из них лучшим казался младший, а не старший. Отсюда царь выводит такое заключение:

"Так как наилучшему должно быть воздаваемо наилучшее же, а лучше царства ничего не может быть, то это обращает взор мой на младшего сына и присуждает ему жребий царствования" [Киннан (Иоанн). "Краткое обозрение царствования Иоанна и Мануила Коминнов", стр. 28].

К этому достаточно характеристическому рассуждению император присоединил еще и такое соображение:

"Провидение само указало моего наследника. Назначение людей на должности принадлежит Богу. Качества же того, кто достоин должности, суть голос Бога, давшего эти качества. Я только объявляю то, что решено Богом" [Лебо, том XVI, стр. 59].

Конечно, при таких точках зрения, всякий очень способный человек мог думать, что он и есть Божий избранник и имеет поэтому право быть царем.

Анна Комнина, стараясь соблюсти беспристрастие в описании узурпаторов своего времени, именно указывает на их чрезвычайные способности.

"Никифор Вриенний, - говорит она, - был отличный воин, происходил от знаменитого дома, украшался высоким ростом и благообразием лица, превосходил всех современников высотой ума и силой мышц. Это был человек, достойный царства, и имел такой дар убеждать и привлекать всех к себе с первого взгляда и разговора, что все военные и частные люди отдавали ему первенство и считали его достойным царствовать над всем Востоком и Западом".

Такими же похвалами осыпается бунтовщик Василаки.

"Этот Василаки был один из людей удивительных по мужеству, твердости духа, смелости и силе. Притом же и душа его была властолюбива... Он был замечателен по высоте роста, крепости мышц, по приятности лица... Он также имел душу мужественную и неустрашимую. Вообще, в стремлениях и взгляде его виднелось нечто властительское [Анна Комнина. "Сокращенное сказание", часть I, стр. 20-34]...

И вот все эта замечательные люди, вместо того, чтобы сообща служить родине, режутся 1000 лет между собой. Вотаниат низвергает Дуку, Алексий Комнин для Вотаниата уничтожает Вриенния и Василаки, а потом для себя низвергает Вотаниата и т. д. Они режутся, ослепляют друг друга, и в этих междоусобицах самозванных "избранников" проходит половина жизни Византии, и систематически надрывается ее сила.

Наверх

Вернуться к оглавлению