XLVII Заключение

Вернуться к оглавлению

В настоящее время (1905 г.) мы видим Россию в самом смутном положении [106]. Среди войны, которая грозит подорвать все историческое будущее России, среди неслыханной слабости учреждений, среди самых смелых попыток государственного переворота, среди попыток инородческих элементов ниспровергнуть руководящую роль русского племени в империи, русскими созданной, среди хаоса мысли и раздоров самих русских, растерявшихся, не знающих, на какую силу можно положиться, а потому ищущих создания таких сил и тем невольно потрясающих существующую государственность, на этом фоне, отчасти революционном, отчасти имеющем вид какого-то разложения России, заявлен ряд реформ решительно по всем отраслям управления.

Все учреждения подвергнуты пересмотру, ни власть, ни народ не знают, на кого можно положиться среди слуг правительства, а страна полна всевозможных беспорядков и бунтов. Выдвинулась было даже страшно спешная реформа Церкви [К счастью, задача возрождения устройства Церкви была быстро поставлена на правильную почву Высочайшей резолюцией 31 марта 1905 г. [107]]... Все это "реформаторство" является в такое время, когда наиболее преданные отечеству люди не способны оторваться от спасения международной роли России для внимательного участия в работах по внутренним реформам.

Чем разрешится смутное современное положение в ближайшем будущем - это зависит, как всегда, не только от глубоких органических причин, создающих ту или иную верховную власть государства, но также от множества причин случайных. В таких смутных положениях какой-нибудь случайное событие или случайное присутствие или отсутствие двух-трех талантливых и энергичных людей в той или другой из борющихся "партий", могут иметь временно огромные кажущиеся последствия. Одна случайная блестящая победа на востоке, даже зависящая от промаха японцев, уже могла бы в течение последнего года изменить внутренние дела России.

Но каковы бы ни оказывались в ближайшем будущем сочетания этих случайных условий, судьбы монархии в смысле основы будущего строя решаются не ими. В "лихолетье" XVII века множество случайных условий были против монархии. Она, казалось, исчезла не только фактически, но была даже несомненно скомпрометирована своими личными представителями. И однако же действие органических условий привело в конце концов к полной реставрации как Верховной власти, так и управительной системы.

В настоящем обзоре русской государственности нас может интересовать лишь действие этих органических условий, ибо только они имеют в истории решающий голос. Какие же можно выразить предположения в этом отношении, то есть не в смысле того, что будет в России завтра или послезавтра, а в смысле того, что представит русская государственность в заключительном моменте современной смуты?

В противность смуте XVIII века не может подлежать сомнению, что управительная система современной государственности не может быть восстановлена. В XVII веке монархия была реставрирована вместе с прежним управительным строем. Теперь этого, очевидно, не может быть. Бюрократизм должен неизбежно пасть, ибо если бы он не пал - то должен бы был вести к падению саму монархию. Для дальнейшего существования системы бюрократии, которая есть система государственной узурпации управительных властей, ев - необходимо было бы овладеть также и народом посредством организованных партий, а для этого требуется замена монархии парламентом. Если же монархия удержится, то, наоборот, падение бюрократизма совершенно неизбежно. Ибо ни монархия не имеет оснований вредить себе поддержкой уже явному для нее злу, создавшему современный кризис, ни сам народ не может более терпеть власти, столь ясно явившей свою неспособность и вредоносность.

Итак, можно сказать, что система управительных властей в будущей России непременно так или иначе изменится. Она должна принять или характер парламентарный, или истинно монархической, то есть представить единение Верховной власти с нацией не только идейно, но и в системе управительных учреждений.

Но что касается Верховной власти, то едва ли возможны сомнения в том, что современная смута, подобно смуте XVII века, завершится полной реставрацией монархии. Она конечно была бы восстановлена даже в том случае, если бы, каким-либо стечением случайных обстоятельств была временно разрушена.

Дело в том, что коренные условия современной государственности, несомненно, все за монархию.

Из коренных условий наших в опасных сторонах нынешнего положения играет серьезную роль только политическая бессознательность, которая всегда так много вредила России. Но и она в настоящее время стала меньше, чем была прежде. Русские современного периода все-таки менее прежнего ошибаются относительно истинного достоинства парламентарных учреждений, более прежнего вспоминают политическую практику Московского периода.

В конце XVIII века, в начале ХIХ, парламентаризм мог казаться великой идеей, великим открытием политического разума, а потому мог фанатизировать народы, как общенациональный идеал. В настоящее время это невозможно. Парламентаризм обнаружил на практик свою малоценность. Увлекать сколько-нибудь развитые умы он не может. Наше конституционное движение горячо поддерживается только теми, кто заинтересован в нем, как в своем классовом орудии господства над страной. Его сторонниками являются адвокаты, журналисты, мелкая интеллигенция, наименее научная часть профессуры, наиболее спекуляторская часть промышленников, т. е. все кандидаты в политиканскую. Но нацию в широком смысле столь явно скомпрометированное учреждение уже нигде не может горячо увлекать.

Более притягательной силой теперь способен обладать, конечно, социализм.

Но неприменимость социалистического строя к русским современным экономическим условиям слишком ясна. На будущее же время, несомненно, сама европейская практика покажет на фактах то, что уже и теперь ясно для знающих, т. е. что действительное разрешение "рабочего вопроса" дается вовсе не социализмом, а системой профессиональной организации.

Таким образом, совершенно невозможно представить себе, какой великий идеал мог бы составить серьезное противодействие коренному русскому идеалу самодержавия, как только оно восстановит свои необходимые средства общения с нацией. Против этого идеала, может, для многих говорит его неизбежная связь с религией. Но в настоящее время заметно падение не столько религиозного чувства, как собственно православного Миросозерцания, из которого вытекает царская идея. Однако расшатанность православия составляет явление, которого смысл очень спорен.

В его появлении играет огромную роль не падение самой идеи, а неправославное состояние церковности. Им компрометируется православный идеал. Но искажение церковности обусловливается у нас не столько падением самого чувства веры, как недостаточной сознательностью, которой пользуются разные своекорыстные интересы. Однако же едва ли когда-нибудь попетровская Россия достигала такой степени повышения церковной сознательности, как в настоящее время. Достаточно указать непрекращающиеся толки о церковных Соборах, патриаршестве, о возрождении прихода и т. д., чтобы видеть близость уничтожения тех неправильностей церковного строя, которые больше всего роняют православие.

С изменением же этого неправильного положения, способность православия к влиянию на умы и совести несомненно возрастет до чрезвычайной степени.

Что касается самой психики русского человека, то ее религиозный характер и теперь столь же несомненен, как прежде. Чистый, холодный рационализм не обнаруживает и теперь способности уживаться даже в тех сектах, которые возникли на рационалистической основе. В этом отношении сектантские сумасбродства в Павловках или духоборов в Америке [108] патологически обнаруживают характер здорового религиозного чувства русского человека. Он и теперь по-прежнему не способен обходиться без Бога, без сердечного с Ним общения. Само отступление от рамок православия сплошь и рядом свидетельствует в действительности лишь о живом состоянии православного религиозного чувства в русской душе.

Должно сверх того заметить, что к политическому принципу людей приводит не непосредственно вера в смысле догматического верования, а то нравственное настроение, которое ею порождается. Это же настроение современного русского, по-видимому, совершенно такое же, как было прежде. В этом отношении даже огромная примесь нерусских элементов к современной интеллигенции не получает особого значения, ибо люди вообще легче всего "русифицируются" на почве этического настроения.

"Этическое" же настроение, то есть предрасположение все явления жизни подчинять этике, характеризует современного русского ничуть не меньше, чем его отцов и дедов.

Современные русские, несомненно, крайне развращены, так что об их "этике" может казаться стыдно и говорить. Но должно вспомнить, что это состояние "греховное", а не возведенное в норму. Русский сбился с пути, потерял рамки жизни, необходимые для воспитания, и вот почему он стал так деморализован. Но этическое начало в этом развратном человеке остается все-таки единственным, которое он в глубине сердца своего уважает.

Простую нравственную "дисциплину", "дрессировку", которую столь искренне ценят другие народы, он не уважает, и доходит до современной деморализации именно потому, что в существе своей души он "этичен", хочет непременно истинного чувства, и если его не находит, то отворачивается от всяких утилитарных подделок.

Но пока душа русского такова, он не может быть способен искренне подчиниться какой-либо верховной власти, основанной не на этическом начале, а потому он не способен признать над собою власть ни аристократии, ни демократии.

Русский по характеру своей души может быть только монархистом или анархистом. Если он почему-нибудь утратил веру в монархию, то делается или политическим индифферентистом или анархистом.

Может быть, наша интеллигенция, или даже вообще русские, этого сами не понимают. Но психология руководит нами независимо от нашего понимания, и русского она ведет ни к чему иному, как к монархии, по той причине, что он не способен честно и охотно подчиниться никакой другой власти, кроме единоличной.

А потому было бы невероятным увидеть в России, по крайней мере теперь, до чрезвычайного изменения самой души народной, не только республику, но даже сколько-нибудь прочную конституцию, ограничивающую царскую власть. Можно себе представить у нас, как везде, смуты, перевороты, узурпации, но как прочный строй в России возможно только монархия, и думаю, что она теперь возродилась бы из самых тяжких смут столь же самодержавной как в 1612г.

Но если этот диагноз верен, то указанные выше ненормальные построения управительных учреждений и запутанные отношения Верховной власти и нации должны быть в конце концов изменены не какою другою властью, как властью русского самодержца.

Можно очень удивляться, что эти вопиющие ненормальности способны так долго держаться и что с 1861 года недостающие связи между Верховной властью и нацией доселе не заполнены. И нельзя будет удивляться, когда мы увидим, что монархия восполнит очевидный и вредный пробел, ибо это будет с ее стороны актом только естественным.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
МОНАРХИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА

Несколько слов к читателям

Настоящим выпуском заканчивается моя работа о монархической государственности [В ней не затронута политика, как искусство, которое также имеет свою теорию. Но прикладное пользование средствами того или иного политического принципа составляет совершенно особую тему, которую по ее сложности даже неудобно разбирать при установке общих принципов]. Начатая очень давно, во времена особенного подъема интересов русского общества к познанию законов человеческого существования, она окончена в совсем иную эпоху, всецело поглощенную в жгучие практические вопросы дня.

Как всегда неизбежно в такие эпохи, ныне все разбились на партии, враждующие, озлобленные, в пылу борьбы обвиняющие друг друга не только в действительных ошибках, но отказывающиеся даже допускать честность и искренность противников, и потерявшие желание и способность к объективности. В такое время сочинение начатое и конченное с единственной заботой определить объективную истину в области исследуемого принципа, становится вне всех общественных течений, а потому каждым из них может быть принято, как идущее будто бы против него.

Читатели, которые возьмут на себя труд прочесть мое исследование, увидят, что оно в действительности проникнуто совершенно иным духом, и не относится к трудам "партийным". Я просто изучаю монархический принцип, который в политической науке до чрезвычайности не расследован.

Невозможно даже сравнить те превосходные труды, которые имеются в политической литературе по исследованию демократического принципа, с обрывочками мыслей и фактов, уделяемыми пониманию монархии, которая (даже оставляя в стороне вопрос о будущем) играла такую огромную роль в прошлых судьбах человечества. Должен же, однако, иметь какое-либо глубокое содержание принцип, который был способен так много совершить в истории?

Вот чисто объективный интерес, который много лет приковывал меня к моему труду. Справился ли я со своей задачей - это вопрос, который решать не автору. Но во всяком случае я с таким же вниманием и интересом работал над анализом учреждений Римской республики, как над идеей московских самодержцев, и старался понять идею монархии совершенно объективно. Я писал свою книгу в Москве так, как писал бы ее в Нью-Йорке иди в Париже, если бы был американцем или французом.

Но если я не угождаю никаким русским партиям, никаким силам, у власти находящимся или к власти стремящимся, то это не значит, чтобы я не придавал своему труду никакого значения в смысле общественной пользы.

Во-первых, всякая истина, если автору удалось подметить какие-нибудь ее искорки в области исследуемого предмета, непременно так или иначе окажется полезна людям если не в данное время, то в будущем, если не соотечественникам автора, то каким-либо другим народам. Во-вторых, среди партийных раздоров, происходящих теперь в России, одной из главных причин бесплодности является недостаток политической сознательности. Это самое тревожное противопоказание против успешности и плодотворности той политической работы, к которой все так страстно устремились. Моя же книга зовет всех именно к политической сознательности в области государственных принципов,

Я верю, что в различных лагерях, своей враждой раздирающих Россию, есть искреннее убеждение, есть любовь к общественному благу и к Родине. А между тем они в своей междоусобице доходят до подрыва не только сил своей Родины, но даже принципов общечеловеческого блага.

Что же может вывести людей из этой междоусобицы, как не заговоривший голос разума и сознания?

Этот голос разума и сознания моя книга, я верю, не может до известной степени не вызывать. А поскольку он вызывается у людей, постольку междоусобица заменяется у них творческой работой.

Укажу пример, прямо связанный с предметом моей работы. Теперь все толкуют о монархии, раздаются голоса за и против, раздается ожесточенное отрицание и категорическое утверждение... Но о чем же именно идут споры? О слове ли "монархия" или о каком-либо реальном учреждении? Монархию ли порицают ее противники? Была ли "монархия" именно в том, на что они нападают?

В этом вопросе вся сущность дела, а о нем-то и не думают до такой степени, что даже не знаю, хорошо ли поймут мои слова.

Что сказали бы сторонники демократии, если бы ее отрицали на основании практики "охлократии"? Разве критиковать охлократию значить критиковать демократию? На этом можно сколько угодно ссориться и резаться, - но без малейшего толку. Точно так же защитник охлократии может ли быть назван защитником демократии? Совершено наоборот, это несомненно вреднейший человек для демократии...

Дело в том, что всякий принцип Верховной власти имеет своим условием известную, соответственную ему, организацию нации и государства. Без этого он не только не может действовать, но иногда просто не существует. Там, где демократия не организована и вследствие этого действует не народ, а случайные скопища толпы, противоречивые, озверелые, разрушающие дело одна другой, там совершенно нет демократии. Есть фальшивая вывеска, но демократии нет, ибо демократия есть правление народа, а не случайных кучек людей, которые столь же мало выражают народное правление, как правление единоличное или аристократическое.

Совершенно то же самое применимо и к вопросу о монархии. Монархия вовсе не состоят в произволе одного человека, и не в произволе бюрократической олигархи. Поскольку все это существует, монархия находится в небытии, и странно критиковать ее на основании того, что происходит там, где ее нет. Монархия состоит на выражении идеи всего национального целого, а чтобы это могло быть фактом, а не вывеской, необходима известная организация и система учреждений. Следовательно в споре о монархии прежде всего должен являться вопрос о том, была ли она в данном случае или нет?.. Лишь по решении этого возможно рассуждение о том, хорошо ли было ее действие,

В тех случаях, когда установлено alibi [109] данного принципа, дальнейшее разбирательство само собой прекращается и заменяется разысканием того, что же было на его месте? Какой принцип, какая комбинация принципов?

Полагаю, что на этой почве стихло бы немало споров, и они заменились бы совместным исканием осуществления тех условий, при которых желательный для нас принцип способен существовать в действительности...

Моя книга приводит именно к определению условий реального существования монархического принципа. Эти условия могут осуществляться различными программами, в выработку которых я не вхожу. Это дело уже не теории, а практики, искусства, соображения обстоятельств и т. п. Это есть задача государственного человека, и политических партий. Задача теории - указать лишь общие основы существования и действия того или иного принципа, и она очень важна, ибо без познания основ невозможна никакая разумная практическая программа. Поскольку я правильно понял и установил их в отношении монархической государственности, постольку книга моя дает и для практики то, чего можно требовать от теоретического исследования.

Дело самой практики решать, чем она хочет или может воспользоваться из указаний теории. Мое же дело, как автора настоящей книги, было лишь определить условия, при которых монархический принцип возникает и живет и при каких он уничтожается, каковы учреждения, осуществляющие его идею и способность к действию, и каковы учреждения, ведущие его к упразднению.

Л. Тихомиров

12 июля 1905 г. Вифания.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА 1905 г.

Напечатание настоящей книги было почти закончено, когда появился Высочайший Манифест 6 августа 1905 г., создавший в ряду русских высших государственных учреждений Государственную Думу из "выборных людей" или представителей народа.

Это новое учреждение имеет столь близкое отношение к разбираемой в V разделе системе монархического управления, что нельзя не остановиться на некоторой его характеристике.

После всего сказанного у меня о необходимости сочетанной системы управления (см. главы XXXIV, XXXVIII, XXIX, XL) излишне повторять, что Государственная Дума по основной идее пополняет важный пробел, доселе существовавший в наших учреждениях. Но в практической постановке ее проявляется двойственность характера.

С одной стороны. Государственная Дума является как учреждение чисто монархическое. Высочайший Манифест 6 августа 1905 года, призывая на законосовещательную работу выборных от народа людей, оговаривается, что этим не ограничивается царское самодержавие.

"Сохраняя неприкосновенным основной закон Российской Империи о существе самодержавной власти [Статья 1-я первого раздела Основных Законов гласит: "Император Всероссийский есть Монарх Самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его власти не токмо за страх, нон за совесть Сам Бог повепевает"], - сказано в Манифесте, - признали Мы за благо учредить Государственную Думу" и т. д. Присяга членов Думы также гласит: "Мы, нижепоименованные, обещаем перед Всемогущим Богом исполнять возложенные на нас обязанности членов Государственной Думы по крайнему нашему разумение и силам, храня верность Его Императорскому Величеству Государю Императору и Самодержцу Всероссийскому" и т, д.

Исходя, таким образом, из идеи незыблемости монархического самодержавия, Манифест б августа 1905 г. раскрывает намерения законодателе, упоминая, что, во-первых, еще в 1903 году Высочайшая мысль была озабочена "установлением прочного строя в местной жизни" и "согласованием выборных общественных учреждений с правительственными властями; во-вторых, Высочайшая воля решила теперь "призвать выборных людей от всей земли русской к постоянному деятельному участию в составлении законов, включив для сего в состав высших государственных учреждений особое законосовещательное установление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуждение законодательных предположений и рассмотрение росписи государственных доходов и расходов".

В самом "учреждении" (то есть уложении, или уставе) Государственной Думы ей предоставлена еще более широкая компетенция. По статьям 34, 54, 55, 56, 57, ей открыты пути законодательной инициативы, по статьям 35, 58, 59, 60, 61 дано право запросов министрам, т. е. контроля за действиями исполнительной власти.

Эта широкая компетенция нового учреждения сама по себе нимало не противоречит монархической идее. Как сказано в главе XL, общественные силы в высшем государственном управлении полезны именно среди функций законодательных и контрольных. Таким образом, всю эту сторону нового учреждения должно признать строго выдержанной с точки зрения монархической идеи, приступившей к созданию сочетанной системы управления.

Но переходя к практическому осуществлению предначертаний законодателя, мы не можем заметить этой выдержанности.

Устав Государственной Думы возбуждает немало критических замечаний даже с редакционной стороны [Так, устав (учреждение) Государственной Думы не достаточно согласован даже с Высочайшим Манифестом. В Манифесте указано на давнее намерение законодателя "согласовать выборные общественные учреждения с правительственными властями". В уставе Думы не сделано для этого ничего, хотя, казалось бы, это было достижимо отведением в ней какого-либо места представителям от земских и городских управлений, С другой же стороны, уставом Думы ей даны такие права, о которых совершенно не упоминается в Манифесте (законодательная инициатива и запросы министрам).
Будучи поставлена в тесную связь с Государственным Советом, Государственная Дума не согласована и с этим учреждением Она подчинена ему, и действует в значительной мере только через него, а в то же время облечена правами, которых не имеет сам Государственный Совет. Определение компетенции Государственной Думы приходится разыскивать по различным статьям устава, причем общий дух статьи 1-й и 33-й представляет заметную разницу. Нередко сами выражения устава Государственной Думы недостаточно ясны: что значит, например, выражение "ведению Думы подлежат предметы, требующие издания законов и штатов". Что такое "предметы" и почему они так связаны со "штатами", которых в многих случаях может к не быть? Регламентируя непременное разделение Думы на отделы и даже предписывая их минимальное и максимальное число, устав, однако, не определяет, что именно подлежит их ведению- Все такие несогласованности и неясности, разумеется, крайне неудобны в акте столь важного значения]. Но гораздо важнее то, что система выборов установлена в нем без выдержанной принципиальной точки зрения.

Высочайший Манифест 6 августа созидает чисто монархическое учреждение. Принятая же уставом система выборов, давая преобладание общегражданской идее, тем самым неизбежно вводит в Думу зародыши парламентаризма.

Логической посылкой, из которой, по мысли законодателя, вытекает учреждение Государственной Думы, являются слова Манифеста о том, что "Государство Российское созидалось и крепло неразрывным единением царя с народом и народа с царем" и что "согласие и единение царя и народа - великая нравственная сила, созидавшая Россию в течение веков"... Учредительная разработка этих посылок, очевидно, должна бы проникнуться национальным историческим духом, а потому дать в составе выборных людей именно выразителей нужд и мысли русской земли, то есть русского народа в его социальных слоях, где только и живут действительная мысль и действительные интересы всякого народа.

В главе XXXIX настоящей книги указано существенное различие "монархической" и "демократической" идеи народного представительства. Отсыпая читателей к этой главе, я лишь кратко напомню, что "монархическое представительство" - по существу национально и создается представительством социальных слоев. В примечаниях главы ХХХIХ, часть IV, приведена приблизительная схема того, каким образом в настоящее время могло бы быть выражено сословно-социальное представительство "всей русской земли". Если нам требуется то же самое представительство, которым единилась земля с царем в прежние века, то его можно получить только такой же системой выборов, а никак не ставя их на почву общегражданскую.

Эта последняя, как подробно уясняется в настоящей книге, пригодна лишь для представительства Верховной власти народа, а вовсе не для выражения его духа. желаний и мысли.

В уставе Государственной Думы усвоена, однако, именно система выборов почти всецело на основах общегражданских. Сделано некоторое исключение для крестьян (51 депутат) и казаков (3 депутата). Остальные 358 выборных членов думы посылаются народом на общегражданских началах, по большинству голосов, не различая даже русских от инородцев. Национальная идея при этом столь же отсутствует как и социальная. Между тем единение царя и народа, которым созидалась Россия, имело место именно в среде русского народа, а не среди поляков, евреев, армян и т. д. Конечно, все подданные могут вносить свою лепту в сокровищницу царского законосовещания. но при безсословности выборов требуется некоторая пропорциональность, которая по крайней мере не допускала бы заглушения русских голосов инородческими или даже антирусскими. В принятой уставом системе выборов даже и это не обеспечено. Можно было бы предположить, что численное большинство русского народа само собой даст ему преобладание в Думе, но это возможно было бы только при всенародном и прямом голосовании [Вообще ясная политическая идея указывает нам одно из двух: 1) или социльно-сословную систему представительства, единственно способную выразить народную мысль и желания, и единственно охраняющую народную самостоятельность или 2) общегражданскую систему, но тогда уже с необходимыми для ее смысла условиями, то есть выборами всенародными и прямыми]. Устав же Думы вводить двойную подачу голосов и очень высокий имущественный цена, которым от выборов отстраняются огромные массы русского народа и повсюду даются преимущества нерусским элементам, вообще более богатым. Так, все городское фабрично-заводское население, т. е. сотни тысяч очень сравнительно развитых представителей народа, имеющих весьма важные и сложные нужды, совершенно не допущены к выборам.

Городское представительство попадает в руки лиц только состоятельных, так что, например, по городу Москве, с ее 1.200.000 населением, предвидится едва ли более 15.000 избирателей. Но, если этот ценз в Москве имеет только социальные недостатки, то во многих губерниях он рискует отдать представительство таким инородцам, как немцы, поляки и даже евреи, в ущерб русским, составляющим большинство. Имущественный ценз, поставляемый единственным мерилом пригодности человека к царскому законосовещанию, во многих местностях может получить значение прямо антинациональное.

Нечего и говорить, что общегражданская система выборов совершенно игнорирует законосовещательное значение высшей церковной иерархии и духовенства, которое вообще может попасть в Думу лишь совершенно случайно.

В том единении, которым росла и крепла Россия, народ совершенно иначе являлся на дело царского законосовещания.

Конечно, общегражданская теория предполагает (см. гл. XVII). Что социальное представительство может сложиться путем партийным. Но, во-первых, ценз и система двойных выборов мешают даже и этому, так как, например, фабрично-заводские рабочие никакими способами не могут выдвинуть своих выборных. Сверх того, заставляя русский народ для выражения своих нужд и мысли прибегать к формированию политических партий, мы тем самым неизбежно порождаем слой политиканов. А с появлением этого слоя непременно должна выдвинуться идея парламентарная.

Сопоставляя таким образом намерения законодателя, выраженные в Манифесте, и их практическое осуществление в уставе Думы, нельзя не видеть внутреннего противоречия, которое, конечно, должно отразиться и на деятельности Думы. Но если это случится, то в законосовещательную деятельность приносится то самое зло, устранением которого была озабочена мысль законодателя об искоренении разлада между выборными и правительственными властями. Было бы, очевидно, совершенно несогласно с целями законодателя, если бы этот разлад был, наоборот, привнесен и в среду высших государственных учреждений.

В самом Высочайшем Манифесте 6 августа уже теперь предусматривается, что вводимое учреждение может потребовать изменений. Без сомнения, жизнь укажет такую необходимость особенно ярко в отношении системы выборов членов Думы. Не легко будет дело ее усовершенствования. Неразработанность монархической государственной идеи и антинаучные суеверия в отношении идеи сословности, которую современная государственная наука разучилась понимать в ее истинном, "социальном", смысле, конечно, будут и впредь много мешать надлежащему усовершенствованию Государственной Думы в направлении современных потребностей жизни, которые никогда сильнее, чем ныне, не требовали замены общегражданского представительства социальным.

Если России суждено создать истинное народное представительство, то это возможно исключительно путем организации социальных слоев и выборами лиц именно от них. И так как среди членов Государственной Думы во всяком случае явится немало людей, которым дорого разумное устройство родной земли, а не политиканская карьера, то я позволяю себе усерднейше обратить их внимание на то, что достигнуть истинного народного участия в государственной деятельности немыслимо иначе, как с совершенным упразднением идеи общегражданского представительства и с созданием на его место социально-сословного.

Если же все уроки парламентарных стран недостаточны, чтобы предохранить Россию от тяжелого искуса, и после периода бюрократической узурпации ей суждено пройти также период политиканской узурпации, то дай Бог, чтобы, став причастными политической жизни, русские по крайней мере поскорее поняли грядущие указания опыта относительно разумных норм народного участия в управлении.

Наверх

Л. Тихомиров

24 августа 1905 г. Москва.

Вернуться к оглавлению