Тихомиров Л.А. Монархическая государственность
| Раздел V УПРАВИТЕЛЬНАЯ СИСТЕМА И СВЯЗЬ С НАЦИЕЙ ЗА ПЕТЕРБУРГСКИЙ ПЕРИОД ХХХIII Подражательность управительной системы. Коллегиальная бюрократия. Петр I. Екатерина II Политическое строение Петербургского периода сообразно состоянию его сознательности вообще отличалось чрезвычайной отрешенностью от заботы сообразоваться с тем органическим развитием, о котором так настойчиво твердили славянофилы. Управительные органы строились теоретически и с постоянной подражательностью "Европе". Это - общий характер двух веков от Петра I до Александра II. Естественно, что такое строение постоянно оказывалось мало приспособленным к жизни нации, и потому, едва вводимое, постоянно снова переламывалось под влиянием чисто практических условий, пока не заменялось новым порывом учредительства. Что касается органического содержания России, то оно выражалось более всего в противодействии последовательному проведению теоретически устанавливаемых учреждений. Можно считать четыре периода этого учредительного творчества: Петра Великого, Екатерины II, Александра I и Александра II. Петр хотел восстановить "разрушенные храмины" русского строя, но при этом, как хорошо характеризует профессор Алексеев, "он в своей преобразовательной деятельности отправлялся от безусловно отрицательного отношения к Московской системе управления. Он не видит в ней никаких светлых сторон и не находит в ней указаний, которые бы предначертали ему путь реформ. Он не хочет улучшить московское управление, воспользовавшись тем, что в нем было хорошего, а совершенно упразднить его и на расчищенной от старого почве воздвигнуть новое. Он принял близко к сердцу совет Лейбница, который советовал ему не медлить с преобразованиями, не производить их по частям, а сразу и по единообразному плану". "Такой план, - говорил Лейбниц, - должен быть выполнен быстро и прямолинейно, творческим умом одного человека; точно так же, как город всегда бывает красивее, когда он выстроен сразу, чем когда он возникал постепенно, в несколько приемов". "Такой совет Лейбница, который своей верой во всесилие учреждений и своими воззрениями на политический строй, как на механизм, имел несомненно большое влияние на направление реформы Петра, был прямым отрицанием исторических и национальных основ государственной жизни" [А. Алексеев. Русское государственное право. 1895 г., стр. 405-406]. Как создание "творческого ума одного человека", учреждения Петра действительно имеют наружную стройность, но проникнуты несоответствием с живым человеческим материалом устрояемого государства, так что даже сам Петр весь век переправлял свое создание. Во главе государственного управления у него поставлен был сенат. При учреждении его (1711 г.), Петр определял сенат, как своего заместителя на случай отлучек, и приказывал всем "духовным и мирским, военного и земского управления вышним и нижним чинам" быть послушными сенату, "как нам самому", за неисполнение чего грозил "жестоким наказанием или смертью". Даже жаловаться на злоупотребления сената было воспрещено до возвращения царя. Компетенция сената была универсальна. Все управления ему были подчинены. Губернаторы должны были во всем адресоваться к нему. По общей идее "коллегиальности" члены сената (их в 1711 году было назначено 9 человек) имели равные голоса [Соловьев. История России, кн. 4, стр. 35 и сл.]. Так как бывшие приказы, т. е. министерства, были перестроены в вид коллегий, то впоследствии сенат был составлен из президентов этих коллегий с председательством самого царя. Идея коллегий была также иностранным подражанием. Тот же Лейбниц писал Петру, что хорошее управление может быть организовано только на принцип коллегиальности, и сравнивал коллегии с часами, где колеса взаимно приводят в движение одно другое. В образец была взята Швеция. В 1718 году указано было "сочинить устав" коллегии на основании шведского, причем "выписывать из уложения шведского и спускать с русскими обычаями" [Победоносцев. Выписки из Полного собрания законов, стр. 195]. Но так как русские не умели обращаться с новым учреждением, то царь выписывал и самих членов коллегии из-за границы, из Австрии (по преимуществу славян), из Дании и т. п. В 1717 году взяли шведских пленников для службы в коллегиях, что повторялось и в другие годы, а вместе с тем русские подьячие посылались за границу, для обучения этому делу" [Соловьев, кн. IV, стр. 140-142]. Иностранцы входили членами обязательно, по штату. По штату 1717 года в коллегиях полагался состав: президент, вицепрезвденг, 4 советника, 4 асессора, секретарь, нотарий, регистратор, переводчик и подьячие. В том числе должны быть "из иностранцев - 1 советник или асессор, 1 секре тарь и 1 штрейбер". Коллегии должны были охватывать все отрасли управления. Поэтому существовали: 1) коллегия "чужеземных дел", 2) юстиц-коллегия, 3) воинская, 4) адмиралтейская, 5) камерколлегия по казенным сборам, 6) ревизион-коллегия по государственным приходам и расходам, 7) коммерц-коллегия, 8) берг- и мануфактур-коллегия. Члены их были равноправны, и президенты имели лишь значение председателей, на равных правах с членами. Одно время, как сказано, Петр организовал из них сенат. Но сенат, состоящий из президентов коллегий, конечно, плохо следил за своими собственными членами, которые в то же время руководили коллегиями, и Петр это впоследствии отменил. Вообще ему приходилось часто исправлять свою систему. Равенство членов коллегий приводило к бездействию новые учреждения. Личное председательство царя в сенате оказывалось по большей части невозможным. Поэтому Петр ввел наблюдение за сенатом обер-прокурора, а для коллегий - прокуроров, и эти чины начали мало-помалу превращаться в настоящих начальников "коллегиальных учреждений". Для контроля за управлением Петр создал особое учреждение - фискалов, которые скоро стали символом всякого наушничанья и доносов. Фискалат действовал неблестяще. Кляуз было много, но пользы получалось гораздо меньше. В конце жизни Петр создал наконец и для духовных дел еще особый "коллегиум" - Синод. Сенат вместе с Синодом, под главенством царя представляли всю сумму правительственных властей России Петра Великого. В действительности все эти создания "творческого ума одного человека" не получили в действительности ничего общего с замыслами своего творца. В своем "духовном коллегиуме" - Синоде - Петр проявил особенное пренебрежение к самобытным органическим силам, не остановившись от произвольного своего "создания" даже на том "месте святе", где имел дело с созданием Божественным. Управление провинциальное отдано было губернаторам и воеводам, которые долго существовали рядом. Для промышленных людей были созданы учреждения по типу самоуправления. Еще в 1699 году учреждена в Москве "Бурмистерская палата". Указано было: "во всяких расправных, челобитных и купецких делах и в сборах государственных ведать бурмистрам их. А в бурмистры им выбирать меж себя погодно добрых и правдивых людей. А из них по одному человеку быть в первых - сидеть по месяцу президентом". В других местах, кроме столицы, было предоставлено народу или находиться в ведении воеводы, или во всех городах посадским и всяких чинов купецким и его, Великого Государя волостей, сел и деревень промышленным и уездным людям (если они пожелают ведать их во всяких мирских, расправных и челобитных делах и в сборах доходов - мирским выборным людям в земских избах" [Соловьев, книга III, стр. 1212-1213]. Но эти уступки Московским учреждениям продолжались лишь до организации "верхов" государства. К концу царствования были уже обязательно устроены магистраты. Белено было "учинить с иностранных учреждений о ценах известие и внести в сенат". В 1724 году магистраты были окончательно введены. Они должны были состоять из президента, двух бургомистров и четырех ратманов. Обязанность их состояла в том, чтобы всех "купеческих и ремесленных людей" разыскивать и записывать в посад и в тягло, вести переписи городов и присылать в главный магистрат все эти сведения; они же охраняли города от пожаров, заботились о развитии промышленности, и вообще ведали все дело благоустройства. Граждане при сем разделены на три разряда: в двух первых (гильдиях) состояли люди поважнее, в третьем "подлые люди". Старосты впрочем были и у "подлых людей" [Там же, кн. IV, стр. 789]. Что касается крестьян, то их устройство определялось последовательнее всего возрастающим все более крепостным правом. Оставляя в стороне устройство промышленных людей и крестьян, как оценить государственные учреждения Петра? Коренное заблуждение учредителя их состоит в том, что он не отдавал себе отчета в сущности государства. Как припомнят читатели, государство составляется из Верховной власти и нации ["Монархическая государственность", часть 1-я, гл. VI]. Управительные органы суть только орудие этого союза Верховной власти и нации. Петр же ничем не обеспечил самого союза Верховной власти и нации, следовательно, отнял у них возможность контролировать действие управительных учреждений и, так сказать, подчинил всю нацию не себе, а чиновникам. В этом и состоит суть бюрократии. Конечно, лично у Петра, как у гениального человека, типично русского, и обладавшего необыкновенной способностью деятельности, связь с нацией была в высшей степени тесная. Но учреждения организуются не для одних гениальных государей, а применительно к средним человеческим силам. И в этом смысле учреждения Петра были фатальны для России, и были бы еще вреднее, если бы оказались технически хороши. К счастью, они в том виде, как создал Петр, были еще неспособны к сильному действию. Петр устраивал истинно какую-то чиновничью республику, которая должна была властвовать над Россией. Вот к чему сводились творческие идеалы Лейбница и его державного ученика. Петр замышлял сделать правительственные учреждения столь самостоятельными, чтобы они были способны заменить его самого. В отношении суда Петр на некоторое время даже совершенно отстранил себя от всяких обязанностей, и под угрозой смертной казни запретил обжалование перед верховной властью решений суда. Но народ не хотел поверить таким указам, и, не боясь даже смертной казни, не оставлял челобитий, благодаря чему государь, из этих челобитных скоро убедился, что его судьи действительно очень плохи. Тогда он возвратился к своим обязанностям и учредил для принятия жалоб особого рекетмейстера. Это было под немецким названием восстановление челобитной избы. Рекетмейстер принимал жалобы челобитчиков государю на "обиды и неправое вершение дел" разных учреждений. Он являлся как бы посредником между жалобщиками, установленным учреждением и самим государем; жалобы он отсылал в подлежащие ведомства, понуждая эти последние лично к ускорению дел, а в чрезвычайных случаях докладывал челобитные самому государю и доносил ему о всех челобитных на неправый суд [Хартулари. "Право суда и помилования", стр. 279]. Генерал-рекетмейстер в помощь себе имел товарища и особую контору. Указанное стремление к самостоятельности управительных органов особенно проявилось у Петра в отношении сената. В случае отлучек он передавал сенату всю верховную власть, и в то же время мечтал сделать его каким-то высшим советом председателей коллегий. Сами коллегии тоже управлялись на каких-то независимых республиканских началах. При учреждении их государь назначил лишь президентов. Президенты сами должны были назначить советников и асессоров лишь с тем, "чтобы они не были их родственники". Это самоназначение бюрократии производилось таким способом. На всякое место должны были быть выбраны по два и по три человека, затем имена избранных должно было представить в собрание всех коллегий, которое и производило окончательную баллотировку. "В конторы, по губерниям, отправлены были добрые люди, чтобы и там выборы происходили таким же образом, с присягою..." Нельзя не сказать, что это - редкая бюрократическая идиллия, имевшая целью создать из правительства чисто чиновничью республику, часть граждан которых притом обязательно, "по штату", должна была состоять из "иноземцев", в том числе из пленных Шведов, с которыми Россия вела двадцатилетнюю войну. Члены же этой бюрократии были поставлены выше всех социальных сип России. Введена была "Табель о рангах", по которой чин поставлен выше всего. Дворянин какого бы то ни было высокого звания обязан был уступать место старшему по чину [Соловьев, кн. IV, стр. 143]. Само собой, что эта чиновничья республика действовала в национальных интересах очень плохо, расхищала Россию, не радела к делам и т. п. Но в заключение она была просто невозможна при сколько-нибудь энергичном государе, сознающем свои обязанности в отношении народа. А Петр имел и энергию, и сознание долга, как немногие на свете. И вот почему ему пришлось отдать свою бюрократическую республику под надзор фискалов, а сверх того подчинить обер-прокурорам и прокурорам. Царская власть принуждена была разрушать свое же собственное дело, но посредством самых несовершенных способов: единоличной централизованной бюрократии (фискалата и прокуратуры), которая возобновляла худшие стороны московских приказов. Этот исключительный бюрократизм разных видов и полное отстранение нации от всякого присутствуя в государственном управлении делают из якобы "совершенных" Петровских учреждений нечто в высшей степени "регрессивное", стоящее по идее и вредным последствиям бесконечно ниже московских управительных учреждений. |
XXXIV Бюрократия от Петра до Александра II Мы увидим ниже социальные поправки, которые, к счастью самодержавия, были внесены самой русской жизнью, если не принципиально, то фактически к народившейся системе бюрократии. Эту поправку внесло главным образом растущее значение дворянства. Да и в самих учреждениях бюрократия также не могла сразу достичь всевластия, не имела силы занять то место, на которое ее готов был пустить Петр. Дело в том, что бюрократия тогда не доразвилась еще сама до возможности держать в руках всю страну и не изыскала удобных учреждений, способных фактически парализовать волю царей. Бюрократия возникла волей государя и держалась неистребимо в силу того обстоятельства, что в монархии возобладала идея абсолютизма, видящая в государе сосредоточие всех управительных властей. При таком воззрении на сущность свою монархия сама должна была развивать чиновничество. Но давать ему добровольно власть над собой монархия не имела никаких оснований, и бюрократия первой формации принуждена была стушевываться во всей мере того, в какой этого хотела царская власть. Так дело продолжалось в течение всего XVIII века. Значение, законом приданное Петровским учреждениям, подрывалось уже при их основателе. Впоследствии же хранитель "верховной власти", сенат, попадал в рабство не только разным верховным советам, но даже простым придворным фаворитам. В коллегиях власть монарших доверенных президентов возрастала все больше до значения министерского. Все это дозрело до особенной ясности при Екатерине II, которой учреждения составляют как бы средний момент развития между эпохами Петра и Александра I. Но обрисовывать подробно эту эволюцию революционно введенного бюрократического типа учреждений излишне. Должно лишь сказать, что постепенное вымирание Петровской коллегиальности было неизбежно и даже полезно. Действительно, уж если монархия взяла на себя все управительные функции, то какие же могли быть основания отдавать Россию во власть чиновников, до тех пор пока монарх имел физические способы сам усмотреть за ними? Петровские же формы бюрократии искусственно стесняли верховную власть в непосредственном управлении. Итак, процесс вымирания Петровских учреждений был естественен. Но, к сожалению, крепко заложенный бюрократический тип учреждений все-таки делал свое дело. Верховная власть отрезалась ими от народа, а одновременно проникалась европейским духом абсолютизма. Этому последнему обстоятельству способствовало и то, что сами носители верховной власти за эту эпоху бывали нередко даже не русского происхождения, воспитание же тогда у всех вообще было не русское. Подражательность управительното творчества продолжалась весь XVIII век. Общий же дух тогдашней монархической государственности характеризовался в Европе "просвещенным деспотизмом". В культурном смысле его характеризовала гуманность, забота о правах и свободе личности; в государственном управлении, идеалом была сильная просвещенная власть, централизация, бюрократизм. Это общие свойства европейской монархии накануне Французской революции. Государственная власть была проникнута абсолютизмом, под которым ясно чувствовалась идея народного самодержавия, диктовавшего монархам свои культурные требования. Екатерина II, вполне проникнутая этими культурными идеями, как свидетельствует вся ее деятельность, и в частности "Наказ" [98], была, однако, достаточно самостоятельна, чтобы сообразовать свои идеалы с русской действительностью, и в отличие от Европы сильнее всех русских государей оперлась на дворянство. Ее учреждения проникнуты централизацией и бюрократизмом в высших областях управления, но внизу - в провинции - она стремилась развить дворянское самоуправление. Во всем этом было много практичности, соображавшей отвлеченную идею с условиями жизни. Да и само положение Екатерины II требовало поддержки наиболее сильного тогда сословия - дворянского, а стало быть, вынуждало к этой практичности. С началом ХIХ века Петровские учреждения окончательно рухнули. Уже наша собственная практика ХIХ века сводила постепенно к нулю "коллегиальный принцип". При Александре I стройная французская бюрократическая централизация, созданная Наполеоном на основе революционных идей, пленила русский подражательный дух. Для России это явилось "Последним словом" совершенства, и Сперанский, поклонник Наполеона, вместе с императором, поклонником республики, создали новый строй управления, который в существе своем прожил до императора Александра II. Учреждения Александра I завершали абсолютистское построение правительственного механизма. До тех пор само несовершенство управительных учреждений не дозволяло им освободиться от контроля. Верховная власть сохраняла характер направляющий и контролирующий. При Александре I бюрократия была организована со всеми усовершенствованиями. Создано строгое разделение властей. Учреждены независимый суд, особый орган законодательства - Государственный совет, в исполнительной власти созданы министерства, стройным механизмом передаточных органов действующие по всей стране. Способность бюрократического механизма к действию была доведена до конца строжайшей системой централизации. Но где при этих учреждениях оказывалась нация и Верховная власть? Нация была подчинена правящему механизму. Верховная власть, по наружности, была поставлена в сосредоточии всех управительных властей. В действительности она была окружена высшими управительными властями и отрезана ими не только от нации, но и от остального управительного механизма. С превращением сената в высший судебный орган, Верховная власть теряла в нем орган контроля. Идея управительных учреждений состоит в том, чтобы достичь такого совершенства, при котором Верховной власти нет надобности ни в каком непосредственном управительном действии. Как идеал - это правильно. Но фактически - тут же кроется источник постоянной узурпации властей управительных в отношении власти верховной. Дело в том, что наиболее совершенные управительные учреждения действуют добропорядочно только при бдительном контроле Верховной власти и постоянном с ее стороны направлении. Там же, где подорваны контроль и направление Верховной власти, бюрократия становится тем вреднее, чем она более совершенно устроена. Она при этом получает тенденцию фактически освободиться от Верховной власти и даже подчинить ее себе. Отстранение Верховной власти от надзора за управительными властями особенно быстро проявилось при Александре в отношении суда. Повторялась история Петра Великого. Жалобы на решение сената (как высшего судебного учреждения) были воспрещены. Государь их допустил только в виде монаршего милосердия, то есть, в сущности, на правах помилования, а не правосудия. К счастью, как это было уже в нашей истории, государь из получаемых жалоб скоро имел случай убедиться в существовании неправильных решений даже и при "усовершенствованных" учреждениях. Ввиду этого, в 1810 году была учреждена Комиссия прошений на Высочайшее Имя приносимых, которая принимала жалобы и на решения сената. Это было третье воскресение челобитной избы, и замечательно, что оно совершилось силой вещей, в полную противность теории, нахлынувшей к нам из Европы [Рассказывая об этом, г. Хартулари выражает убеждение, что император Александр I, узаконивая право челобитчиков, (вполне сознавал явную его несоответственность государственному принципу Петра (?), требовавшему абсолютного устранения самодержавной власти от отправления правосудия" (стр. 114). Это вовсе не принцип Петра I, a заблуждение юридической науки, которая не прониклась сознанием той истины, что необходимое разделение властей управительных не может и не должно колебать единства и универсальности власти верховной. Но как бы то ни было, император Александр I оговаривался, что "право челобитчиков сохраняется только впредь до окончательного образования судебной части" (стр. 114). Таким образом, царское сознание побудило и его охранить право подданных на искание справедливости пред самим царем, а теория, подсказываемая юристами, делала оговорку, что это право существует лишь до приведения суда в состояние "совершенства"]. Но если и в отношении судебном Верховная власть не была тогда вполне отрезана от нации, то общая сложность усовершенствованных бюрократических учреждений при отсутствии всяких учреждений, единящих царя и народ, отрезала государя от народа своим "средостением", облегчая деспотизм управительных властей и низводя к возможному минимуму свободу самой Верховной власти. А. А. Киреев, отмечая опасный для самодержавия характер министерств, находящихся фактически почти вне контроля, приводит любопытное письмо графа Воронцова, доказывавшего эту опасность Кочубею в 1803 году. "Вам очень хочется уверить государя, - писал ему Воронцов, - что невозможен министерский деспотизм, опасения которого вы называете химерой, потому что де министры суть лица избранные Верховной волей. Но ведь все великие визири в Турции и все министры в Персии и Марокко суть равным образом лица избранные. Хорошо обеспечение против министерского деспотизма!" "Сенат, - продолжал он, - уже не будет иметь возможности доводить до сведения государя о делах, вершенных незаконно, о злоупотреблениях, совершаемых с умыслом или по неведению этими избранными лицами (то есть министрами). Государь останется в неведении о том, как управляются его подданные, ибо он будет получать доклады только от этих избранных лиц, которые будут в одно и то же время и судьями, и подсудимыми. Государю не будет даже способов узнать, хороший ли он сделал выбор..." А. А. Киреев замечает на это от себя: "Мне кажется, можно сказать положительно, что люди, облеченные властью и не подчиненные никакому контролю, по самой силе вещей, по самому свойству их деятельности наталкиваются даже и тогда, когда они только и думают об общем благе, на путь вредный и незаконный, который иногда кажется им хорошим". Но поправкой этому новому порядку могло бы явиться только возвращение к московскому типу, при котором самодержавие имело со стороны самой нации помощь в контроле над учреждениями. Смешение русской монархии с абсолютизмом не допускало этого. Было и другое средство: конституционное ограничение царской власти. Но до этого не допускало монархическое сознание народа и самих царей. Не имея, таким образом, никаких сдержек, развитие бюрократической централизации с тех пор пошло неуклонно вперед, все более и более распространяя действе центральных учреждений в самые глубины национальной жизни. Шаг за шагом "чиновник" овладевал страной, в столицах, в губерниях, в уездах. Сдержкой ему оставалось еще лишь крепостное право, не допускавшее его до массы порабощенных крестьян, и огромное влияние дворянства при Дворе и в личном составе бюрократических учреждений. С такой управительной системой прошло царствование Александра I и Николая I. Во время Крымской кампании она страшно скомпрометировала себя, и вызвала всеобщий реформаторский порыв. Достойно внимания, что при этом величайшее дело царствования Александра II - освобождение крестьян - совершено было именно "вневедомственным" порядком, на началах истинно самодержавно-национальных. Но эта реформа в способах вершения своего была единственная, при которой Россия вырвалась из бюрократического порядка. Сам же по себе он остался незатронутым и взял в свои руки совершение всех остальных реформ. В результате великого порыва России 1861 г. к устроению получилось нечто, колеблющееся во всех основаниях с той поры и до сего дня, то есть уже целое сорокалетие. |
|
Мы выше видели, какое могущественное средство единение Верховной власти с нацией составляло в московский период церковное устройство, которое внизу было крепко связано с народом, начиная с прихода, а вверху - как в своих соборах, так и в патриаршестве, непосредственно связанное с царем. Петровская ломка Церкви все это разрушила, и поставила церковное управление на ту же бюрократическую колею, как и гражданское. Последствия этого оказались едва ли не более вредны, чем бюрократизм гражданских управительных властей, потому что лишить Церковь живого духа - это значит подорвать в народе самую основу, на которой держится монархическая власть. Я не стану подробно следить за последующей эволюцией церковного управления за петербургский период. Замечу только, что в общем она отчасти немного исправляла ломку Петра, отчасти же, напротив, еще ухудшала его дело. Основная ненормальность положения Церкви, сразу установленная Петровским "регламентом", состояла в том, что государственной власти было присвоено прямое господство в церковном управлении. По "регламенту" "крайним судьей" вновь учрежденного Синода признан император [Духовный регламент. Присяга членов духовной коллегии. Напомню снова, что присягающим не оставлено даже возможности никакой "иезуитской restriction mentale , ибо они должны были прибавить, что это признание "не инако толкую в уме моем, яко провещеваю устами моими"]. А в объяснении самого Петра сказано; "Уставляем духовную коллегию, то есть духовное соборное правительство, которое, по следующем зде регламенте, имеет всякие духовные дела во всероссийской Церкви управлять" [Там же]. Таким образом устанавливается принцип, что император есть крайний судья во всяких духовных делах Церкви Русской. Эта точка зрения так и осталась неопровергнутой другими законами, и в акте о престолонаследии 5 апреля 1797 года император прямо именуется "главою Церкви". К счастью, при кодификации основных законов истинная мысль предыдущего законодательства изъяснена несколько более правильно. По § 42 Основных законов "император, яко христианский государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния". При этом пояснено, что именно лишь в сем смысле император был при Павле I назван "главою Церкви". Засим § 45 гласит, что "в управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего правительствующего Синода, ей учрежденного". Должно ли из этого заключить, что в церковном управлении высшая власть принадлежит только и исключительно императору, а Синод есть лишь его орудие, как сенат, министерства и другие управигельные учреждения? Это ясно не подтверждено и не опровергнуто, равно как не сказано нигде, чтобы Синод имел хоть какую-нибудь степень самостоятельной власти. Если наши государственно-церковные отношения при таких законодательных определениях нельзя назвать полным "цезаропапизмом", то исключительно потому, что имеются в основных законах статьи, как 13 и 41, постановляющие исповедывание православной веры условием для обладания престолом Российским, а так как православие признает самостоятельность церковной власти, то отсюда можно, логическим умозаключением вывести, что, стало быть, эта самостоятельность в принципе признается и Русским государством, а стало быть - "цезаропапистский" характер узаконений должно объяснять лишь их плохой редакцией. Но это есть положение теоретическое. Практически же церковное управление поставлено с Петра I так, как если бы Церковь никакой самостоятельной власти не имела. Отсюда воспоследовали результаты, распространившие и на Церковь общий дух бюрократизма управительных учреждений государства. При различных изменениях, отчасти улучшавших, отчасти ухудшавших церковный строй за эти два столетия, развитие церковного управления шло неуклонно в направлении все большего развития бюрократизма. Во главе церковного управления номинально стоит Синод, который составляется по правилам многократно менявшимся, но во всяком случай состоит из небольшого числа лиц, приглашаемых и увольняемых по воле власти государственной и в своем составе постоянно меняющейся. При нем состоит обер-прокурор [Свод законов. Раздел I, VII]. Трудно сказать, чего больше: непонимания или сознательной фальши в сложившейся системе. По закону права Синода определяются, как "равнопатриаршеские". Ему присвоено по "Регламенту" общее наблюдение за всей церковной жизнью клира и мирян, ему даны права наблюдения за епископами. При этом Синоду вменено в обязанность сообразоваться с правилами Вселенских Соборов. А между тем, ни малейшего понимания соборности нет в "Регламенте", и все его учреждения нарушают правила Вселенских Соборов. Составителям "Регламента" и их потомкам до сего дня представляется, будто бы соборность состоит в "коллегиальности", в том, чтобы дела вершили несколько человек, а не один. Но церковная идея соборности выражает совсем иное, она выражает деятельность, направляемую по внушению "совокупности всей Церкви", а не каких-нибудь кружков, коллегий, и тем паче не по воле мирских начальств. По непониманию этого Синод "равнопатриарший" определяется у нас так же, как "постоянный собор". Поместные Соборы не собираются на этом основании уже двести лет. Синод должен заменить и Соборы, и патриарха. Но в действительности власть собора и власть патриарха совершенно различны. Если Синод есть Собор, то он не патриарх. Если Синод есть патриарх, то он не Собор. В действительности Синод не есть ни то, ни другое, и не может исполнять обязанностей ни Собора, ни патриарха. Без всякого сомнения, собрание 12
епископов и "киновиархов", из коих Петр
хотел составить свой Синод, есть Собор в смысле
слова "собрание", Но это не есть "Собор
Поместный". А между тем только Поместный Собор
является Верховной властью данной Церкви. Этой
верховной власти Синоду никто не может дать, ибо
Поместный Собор есть собрание всех епископов
данной Церкви, а вовсе не нескольких из них,
вызванных какой-либо властью. Об этом говорят те
самые правила Вселенских Соборов, которые должен
по Регламенту хранить Синод. Таковы правила: 5-е
Первого Вселенского Собора, правило 19-е
Четвертого Собора, правило 8-е Шестого Собора,
правила Карфагенского Собора, принятые в канон [На эти недоразумения в понимании
"соборности" Синода я указывал в брошюре
"Запросы жизни и наше церковное управление"
(1903 г.). Что касается патриарха, то по канонам он есть власть исполнительная. Хотя он облекается широкими правами, но должен вести управление, сообразно с указаниями высшей власти, Поместного Собора. Над Синодом же никогда не было производимо наблюдение Поместного Русского Собора, никогда он не получал никаких указаний со стороны Русских Поместных Соборов. Таким образом, он не может исполнять должности и патриарха. Вся сила патриарха в Соборе, а если нет Соборов, то, стало быть, нет и патриарха. Но помимо этого, Синод уже по одной своей "коллегиальности" не способен заменить патриарха. Коллегиальность обрекает его сама по себе на бессилие и зависимость, тогда как патриарх должен быть силен и независим. Синод состоит из епископов, временно вызываемых для "присутствия" и постоянно меняющихся в своем составе. Ни одно его действие не может произойти без одобрения государственной Верховной власти. А в то же время Синод лишен права непосредственного сношения с Верховной властью, что незаконно даже по русским Основным законам. Статья 43 Основных законов положительно говорит, что Верховная власть действует в церковном управлении через Синод. Но общее владычество бюрократии проникло и в Церковь. Фактически высшей властью Церкви является обер-прокурор, ибо он ведет все сношения с Верховной властью, он делает Государю доклады, все совещания Государя о действиях по Церкви происходят только с обер-прокурором. Синод не может обращаться к Государю иначе, как через обер-прокурора, который сделался посредником между царем и Церковью, представителем Синода перед Престолом. Вследствие этого власть Синода фактически перешла в руки обер-прокурора и канцелярий, его собственной и синодской, которая впрочем подчинена также обер-прокурору. Обер-прокурор явился как выразитель государственного контроля государственной власти в Синоде. Но власть его постоянно росла. "В настоящее время, - говорит профессор Доброклонскии, - обер-прокурор есть как бы министр церковных дел" [Руководство к истории Русской Церкви. Синодальный период, стр. 86]. Развитие института обер-прокуратуры получило особую широту после упразднения недолго существовавшего при Александре I министерства духовных дел и народного просвещения. По упразднении министерства, его обязанности в отношении Церкви перешли к обер-прокурору. "Получив в свое ведение названное отделение, - говорит профессор Суворов, - обер-прокурор перестал быть только стряпчим о делах государственных и вступил в положение министра или главноуправляющего особым ведомством... В 1835 году указано было приглашать его как представителя духовного ведомства в государственный совет" [Н. Суворов. Курс церковного права, т. I, стр. 161]. Таким образом, церковное управление стало государственным ведомством на подобие всех других отраслей государственного управления. Обер-прокурор есть не только представитель государственного закона при церковном синоде, но и представитель этого "собора" перед государственной властью. С достижением этого фазиса эволюции непосредственного общения церковной власти с государственной Верховной властью уже не могло быть, да и сама церковная власть сделалась отвлеченностью. Фактически можно сказать, что высшее управление Церкви перешло в руки особого "министра" (обер-прокурора) при консультации "коллегии" или "собрания" церковных иерархов. При этом власть обер-прокурора увеличивается тем, что назначение членов синода зависит от Государя Императора, а представитель Государя при Синоде и Синода при Государе есть сам обер-прокурор, то есть фактически он имеет если не абсолютное, то огромнейшее влияние на вызов епископов для присутствия в Синоде. Состав Синода всегда таков, какой желает иметь бюрократия так называемого "духовного ведомства". Меры, от имени Синода подносимые на Высочайшее воззрение, конечно, подписываются членами Синода. Но если бы какой-либо состав Синода, паче чаяния, не соглашался на проводимую бюрократией меру, то этот состав всегда может быть изменен: одни члены отпущены на епархию, другие, более подходящие, вызваны для "присутствия" - и бумага будет подписана. Впрочем, и помимо таких способов действия власть над Церковью совершенно неизбежно сосредоточивается у чиновников. Архиереи Синода постоянно сменяются. Если один состав наметит какую-либо меру, то у него нет времени довести ее до конца. Другой же состав может иметь уже иные идеи. Да и положение дел сменяющемуся составу Синода не может быть известно так хорошо, как чиновникам. Канцелярии и обер-прокурор ведут дела церковные постоянно и специально, так что знают их лучше, чем архиереи; чиновники обдумывают меры, подготавливают дела и решают их. А архиереи в лучшем случае превращаются в простых "консультантов", в худшем же просто рукоприкладствуют к мерам, выработанным чиновниками. В самом течении церковных дел этому министру духовного ведомства принадлежит все. "Он просматривает все протоколы определений синода. От его (Синода) имени представляет доклады Государю и объявляет Синоду Высочайшие повеления, касающееся духовного ведомства. По делам синодального ведомства сносится с центральными государственными учреждениями, ежегодно представляя Государю отчеты по духовному ведомству. Заведует вспомогательными Синоду учреждениями. Следит за делопроизводством по епархиальному управлению и имеет в своем непосредственном ведении секретарей епархиальных консисторий. Определяет и перемещает или только предлагает и избирает кандидатов на чиновные должности по духовному ведомству, распоряжается назначением пенсий и наград по духовному ведомству и пр." [Доброклонский, там же, стр. 87]. Сила власти обер-прокурора и его канцелярии увеличивается еще тем, что это есть учреждение постоянное, ведущее все дела из десятилетия в десятилетие, следовательно знающее дела и устанавливающее известные планы их, равно как наблюдающее за действительным осуществлением их. Между тем собрание епископов состоит из членов постоянно переменяющихся, и даже без твердых правил относительно того, кто должен быть вызван. Таким образом, бюрократический элемент управления Церковью имеет огромную силу как по закону, так и по знанию дела. Церковный же элемент случаен и неосведомлен, не может ни ставить себе каких-либо прочных целей, политики, ни доводить их до исполнения, ибо каждый новый состав епископального присутствуя естественно будет иметь несколько иные планы. Между тем этому центральному управлению принадлежит огромная власть в Церкви. Оно имеет власть законодательную, судебную, административную. Епархиальные епископы подчинены ему не менее чем губернаторы - министру внутренних дел. "Да весть же всяк епископ, каков он ни есть степенем, простой ли епископ или архиепископ или митрополит, что он духовному коллегиум яко Верховной власти, подчинен есть, указов онаго слушать, суду подлежать и определением его довольствоваться должен" - гласит духовный "Регламент" [Духовн. регламент, стр. 41]. Назначение, как и самое посвящение епископов - принадлежит Синоду, но с непременной санкцией Верховной власти, а следовательно, с непременным участием обер-прокуратуры. Можно без малейшего преувеличения сказать, что хиротония епископа фактически невозможна, если против данного лица будет обер-прокуратура. Назначение и перемещение епископов на епархии находится в таком же положении. В управлении епархиями епископы во всем подчинены иноду. Епископ обязан повиноваться Синоду, и представлять ему отчеты, и испрашивать у него же разрешения возникающий недоумений. Синоду принадлежит надзор за епархиальным управлением. Власть епископа ограничена и в назначении и увольнении различных должностных лиц епархиального управления, в открытии приходов и монастырей, в строении церквей, в изменении состава причтов, в заведовании учебными заведениями и епархиальным хозяйством... |
При такой страшной централизации все эти ограничения власти епархиального епископа фактически принадлежат тому учреждению, которое имеет управление духовным ведомством, т. е. обер-прокуратуре, которая и по закону, и фактически составляет действительную пружину действия духовного ведомства. Для ведения же дел епархиального управления при епископах находятся консистории, секретари которых подчинены непосредственно обер-прокурору. Вследствие всевластия бюрократии в Синоде весь контроль над епархиальными епископами и управлениями, по букве принадлежащий Синоду, точно так же переходить в руки обер-прокурора с секретарями консисторий. А между тем власть Синода над епархиальными архиереями по закону чрезмерно велика, и далеко не "равно патриаршеская". Такую власть подобало бы иметь только Собору. По фактическому бессилию Синода, вся эта власть попадает в руки чиновников. Консистория, которая должна бы подчиняться архиерею, подчинена через секретаря обер-прокурору. Да и епископ подчинен ему же через посредство Синода. В силу общего положения вещей не легко и попасть во епископы человеку независимому. Такая самостоятельная личность еще задолго до вопроса о хиротонии не может не проявить своей самостоятельности, а следовательно, против нее заранее будут приняты достодолжные меры предосторожности. Можно ли назвать злоупотреблением такое старание избежать самостоятельных епископов? Это, скорее, есть неизбежное последствие строя. По духу православия нельзя назначить "министра Церкви", а между тем обер-прокурор фактически должен исполнять обязанности министра над Церковью. Он не может действовать явно диктаторски и принужден постоянно сохранять вид соборности управления и уважения к духовному авторитету. Приказать епископу прямо, как министр приказывает губернатору, обер-прокурор не может, и потому принужден прибегать к обходным путям. Если при этом оказалось бы много независимых и неуступчивых архиереев, то управление Церковью стало бы для обер-прокурора невозможным. Поэтому-то, даже не ставя себе прямо иезуитской системы подбирать епископат послабее, чиновничество неизбежно ведет к этому результату, так как при обсуждении участи каждого нового кандидата каждый раз оно естественно будет отдавать предпочтение тому, который обещает быть для него менее неудобным. А между тем для блага Церкви, для авторитетной связи иерархии с пасомыми, для отстаивания прав Церкви, для борьбы с волками, расхищающими стадо Христово, следует иметь епископский персонал возможно более высокий, крепкий, самостоятельный. Благо Церкви здесь диаметрально расходится с требованиями бюрократической системы... Крепкая нравственная связь епископата с пасомыми, авторитет епископа, любовь к нему со стороны паствы и взаимное их понимание подрывается не менее сильно обычаями, установившимися у нас в отношении пребывания епископа на епархии. По духу епископского сана связь архипастыря с паствой нерасторжима. Посвящение епископа на епархию подобно брачному союзу, и в идее епископ должен бы век вековать с паствой своей. Но, конечно, по потребностям самой Церкви это правило дозволительно нарушать по распоряжению высшей церковной власти. У нас же то, что допускается как исключение, стало правилом. При господстве бюрократии, заменившей высшую церковную власть, установилась система беспрерывного перемещения епископов, вечный круговорот их по кафедрам. По подобию бюрократической службы установился взгляд, что необходимо поощрять службу епископа переводом на "лучшую" кафедру, а иногда наказывать переводом на "худшую", причем лучшей считается, конечно, более доходная. Это уже составляет полное извращение понятия о служении епископа. А до каких размеров доходит этот круговорот "повышений" и "понижении", легко видеть из послужных списков епископов. Например, по списку епархиальных епископов за 1903 год ["Состав Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода и российской церковной иерархии на 1903 г."] видно, что в среднем каждый из них, за время служения епископского, переменяет от трех до четырех кафедр. Из 62 архипастырей списка 1903 г. только один еще не успел переменить кафедры, но 5 переменили по 5 кафедр, 2 по 6 паств, один даже 7. Понятно, что при такой системе время пребывания епископа с пасомыми оказывается крайне недолгим. Если взять всех 104 епископов, служивших в пределах империи до 1903 года, то среднее пребывание епископа на одной кафедре едва превышает 4 года. Более 5 лет из 104 епископов пробыли на одной кафедре только 23 человека. На 41 епископа приходится менее трех лет неразрывной связи с паствой. Понятно, что тесная связь с паствой становится невозможна при этом. Едва епископ успевает сколько-нибудь ознакомиться с делами, условиями и личностями пасомых, как уже его переводят в-другую епархию, где он чужой человек и ничего не знает. Едва начавшие завязываться связи прерываются. Едва ознакомившаяся с архипастырем епархия получает нового, которого не знает и который ее также не знает. А консистории и чиновничество получают от этого новую силу. На епархиях происходит совершенно то же, что и в Синоде. Епископы постоянно перемещаются, не успевают узнавать дел, не могут устанавливать связей и влияния. А канцелярия все знает, все связи у нее. На нее надеются, ее боятся. Таким образом, сеть власти бюрократии проникает глубоко во все сферы церковного управления, и высшего, и епархиального. Действительной самостоятельности епископ нигде не может иметь. Но зато почет, выгоды, а равно и уступки его личным симпатиям или антипатиям всегда могут быть допущены бюрократической "политикой". Поэтому деспотизм в отношении подчиненного ему священства вполне достижим для епископа; кумовство, изгоняемое в государственной службе, широко допускается в "духовном ведомстве". О действиях консисторий ходят целые легенды. При таком положении высшей и средней церковной власти положение низшей, приходской, стало в высшей степени ненормальным. То христианское единение всех верующих, пастырей и пасомых, которое есть основа Церкви, исчезает и в приходе. Еще по "Регламенту" у нас допускались старинные выборы прихожанами своего клира, но фактически все это совершенно исчезло. Священник наподобие чиновника назначается на приход властью, даже без ведома пасомых, и в случаях самого неудачного назначения прихожане не могут получить себе нового пастыря по сердцу. Наоборот, возможны случаи смещения священников, вопреки единогласным просьбам прихожан, любящих отнимаемого у них пастыря. В управлении прихода, в заведовании имуществом его, миряне почти изгнаны, даже вопреки закону. Их самостоятельное участие в церковной жизни упразднено, и отсюда ряд последствий, ярче всего сказывающихся в отпадении сотен тысяч православных в сектантство. Заведующая духовной жизнью Церкви бюрократия употребляет много усилий для развития внутренней миссии, для повышения, как ей кажется, уровня священников. Но эта миссия держится на системе преследования инакомыслящих, и даже через посредство полиции, а в лучшем случае на системе теоретических "доказательств" истины православия. Повышение уровня священства достигается главнейше "материальным обеспечением" да повышением его "образования". Но в успехах церковной жизни главное составляет не только не полиция, но даже не "доказательства", и не "материальное обеспечение", или "образованность". Духовная жизнь состоит в тех дарах "святости", которые возможны лишь в истинно церковной жизни единения, взаимной любви и уважении "тела Церкви" и ее "пастырей". Этого-то самого главного не дает и не может допустить бюрократическая система, которая, не уничтожаясь сама, не может выпустить Церковь "на свободу", на жизнь по закону духа самой Церкви. Этого крайнего развития бюрократия достигла особенно в последнее столетие, когда окончательно охватила все церковное управление "духовное ведомство". Управление это, совершенно подчиненное светской власти, построено на канцелярских началах, с бесконечной отчетностью, бумажным делопроизводством. Духу, вдохновению, голосу совести здесь оставлено меньшее место, нежели в управлениях например, министерства внутренних дел. И в то же время в этом церковном управлении все источники духа возможно более отстранены. Сам епископат занимает второстепенное положение, а Верховная власть действует лишь посредством обер-прокуратуры, без всякого прямого общения с Церковью, как целым обществом верующих. Наконец, масса верующих совершенно не имеет ни на какой инстанции никакого участия в этом управлении. Даже в приходах она не имеет голоса в избрании священно- и церковнослужителей. Это старинное право верующих Московской Руси еще сохранялось при Петре, но последующей централистически-бюрократической эволюцией церковного управления было постепенно уничтожено, и в настоящее время стало считаться даже чем-то опасным. |
Тихомиров Л.А. Монархическая государственность