Выдержки из книги П.В. Мультатули «Свидетельствуя о Христе до смерти…»

Глава 1. Псковская Гефсимания

Авва Отче! Все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты.

(Евангелие от Марка, гл. 14, 36).

Обстоятельства, при которых Император Николай Александро­вич подписал так называемое «отречение» от престола, до сих пор покрыты завесой тайны. До сих пор недоброжелатели Николая II, и даже многие, ему сочувствующие, ставят в вину последнему Царю сам факт «отречения». Так, например, О.А. Платонов пишет об «от­речении»: «Жертва Царя оказалась для России напрасной и, более того, гибельной, ибо само государство стало жертвой измены»¹.

До сих пор бытует и другая версия происшедшего, суть которой выразил А.А. Блок, сказавший: «Отрекся, как будто эскадрон сдал». Таким образом «отречение» вырывается из общего контек­ста всех предшествующих событий и превращается в личный по­чин «слабого» Царя. «Все разговоры, — справедливо пишет А.Н. Боханов, — "правильно" или "неправильно" поступил Николай II, когда отрекался от престола, возможны, лишь в том случае, если эту тему вырвать из конкретных исторических обстоятельств времени и места»².

Мы, ограниченные рамками настоящего труда, не можем под­робно рассматривать это событие. Нас оно интересует только в силу того обстоятельства, что произошедшее в Пскове 2 марта 1917 года стало началом Крестного пути Царя-Мученика, закон­чившегося в Екатеринбурге.

Чем ближе приближался роковой 1917 год, тем мрачнее стано­вились тучи над Царем и Россией, тем больше было знамений, предсказывающих скорое мученичество Царя за Россию. Еще в 1915 году с Государем произошел потрясающий по своей глубине случай. Это было во время посещения Императором Николаем II Севастополя. Царь внезапно захотел посетить Георгиевский мона­стырь, находившийся на скале. Граф Д.С. Шереметьев вспоминал: «Внизу шумел прибой морских волн, ритмически набегая и сбегая и с шелестом увлекая с собой прибрежные гальки, и в этом однооб­разном и постоянном шуме чувствовались и вечность, и суета всего земного, и что-то до того грустное и жуткое, слезы навертывались на глаза. Несмотря на высоту места, где стояли храм и монастырские кельи, морской ветер достигал до ступенек храма и в лицо дышал соленой влагой, и в сумерках лет­него дня обрамленное мрачными темными скалами, точно в раме справа и слева, это глухо шумевшее, действительно черное, тем­ное море жило, тяжко дышало и вздымалось точно какое-то жи­вое существо. И что-то во всем чувствовалось дикое, неотврати­мое и неизбежное.

Мы вошли в церковь, и начался молебен. Стройные голоса мо­нахов сразу изменили настроение, словно мы вошли после бури в тихий залив, как говорится в словах молитвы — в тихое приста­нище. Все было так молитвенно проникновенно и тихо...

Вдруг за дверьми храма, весьма небольших размеров, раздался необычный шум, громкие разговоры и странная суматоха — од­ним словом, что-то совершенно не отвечавшее ни серьезности мо­мента, ни обычному чинному распорядку. Государь удивленно по­вернул голову, недовольно насупил брови и, подозвав меня к себе жестом, послал узнать, что такое произошло и откуда это непо­нятное волнение и перешептывание.

Я вышел из храма, и вот что я узнал от стоявших монахов: в правых и левых скалах, в утесах, живут два схимника, которых никто из монахов не видел. Где они живут, в точности неиз­вестно, и о том, что они живы, известно только потому, что пища, которая им кладется на узкой тропинке в скалах над мо­рем, к утру бывает взята чьей-то невидимой рукой. Никто с ними ни в каких сношениях не бывает, и зимой, и летом они жи­вут в тех же пещерах.

И вот произошло невероятное событие, потрясшее и взволно­вавшее всех монахов монастыря: два старца в одеждах схимни­ков тихо подымались по крутой лестнице, ведущей со стороны моря. О прибытии Государя в монастырь им ничего не могло быть известно, ибо и сам игумен, и братия — никто не знал о посеще­нии Государя, совершить которое было решено внезапно, в послед­нюю минуту. Вот откуда волнение среди братии. Я доложил Го­сударю и видел, что это произвело на него впечатление, но он ни­чего не сказал, и молебен продолжался.

Когда кончился молебен, Государь и Императрица приложи­лись ко кресту, потом побеседовали некоторое время с игуменом и затем вышли из храма на площадку, которая идет вроде бульва­ра с резко обрывающимся скатом к морю.

Там, где кончалась деревянная лестница, стояли два древних старца. У одного была длинная белая борода, другой был с неболь­шой бородкой, с худым строгим лицом. Когда Государь поравнялся с ними, они оба молча поклонились ему в землю. Государь, видимо, смутился, но ничего не сказал и, медленно склонив голову, им по­клонился.

Я думал, что Государь, взволнованный происшедшим, сядет в автомобиль и уедет, но вышло совсем другое. Государь совершен­но спокойно подозвал к себе игумена и сказал ему, что он желает пройти с ним пешком на ближайший участок земли, принадле­жащий казенному ведомству, и что он дает его в дар для устрой­ства странноприимного дома для богомольцев. <...> Меня, как всегда, поразило его поистине изумительное спокойствие и как-то невольно кольнула мысль, что означает этот странный молчаливый поклон в ноги.

Теперь, после всего происшедшего, думается, не провидели ли схимники своими мысленными очами судьбу России и Царской Семьи и не поклонились ли они в ноги Государю Николаю II как Великому Страдальцу земли русской?»³

В декабре 1916 года Императрица Александра Феодоровна по­сетила Новгород. При посещении города, она выразила желание осмотреть Десятинный монастырь. Там она посетила 107-летнюю старицу Марию Михайловну. Увидев Императрицу, старица не­сколько раз повторила ей: «Ты, красавица, тяжкого креста не страшись...»⁴

Говоря о мартовских событиях 1917 года, следует сказать, что они стали заключительным этапом заговора, который созрел про­тив Императора Николая II в недрах «прогрессивного блока» Госу­дарственной Думы, определенных кругов высшего генералитета, масонских лож и представителей правящих кругов стран Антан­ты. Заговор этот стал результатом долгих лет противостояния рус­ских общественных, либеральных и революционных сил и Цар­ской власти. Начиная со второй половины 1916 года вокруг Царя, полностью поглощенного руководством войсками и стремлением выиграть войну, собирается окружение, которое либо ему откро­венно враждебно, либо равнодушно. «Государь чувствовал, что может доверять лишь немногим из своего окружения», — писал великий князь Кирилл Владимирович⁵. По существу, Царь мог до­верять только самому верному человеку — Императрице Александ­ре Феодоровне, уповая на милость Божию. Когда великий князь Александр Михайлович, в очередной раз, начал советовать Нико­лаю II пойти на уступки думской оппозиции и провести «либераль­ные» преобразования, он заметил, что в глазах Царя «появились недоверие и холодность. За всю нашу сорокаоднолетнюю дружбу я еще никогда не видел такого взгляда. — Ты, кажется, больше не доверяешь своим друзьям, Ники? — спросил я его полушутливо. -Я никому не доверяю, кроме жены, — ответил он холодно, смотря мимо меня в окно» .

Тот же великий князь Александр Михайлович совершенно верно писал о той атмосфере политиканства, которая царила в русском об­ществе: «Политиканы мечтали о революции и смотрели с неудо­вольствием на постоянные успехи наших войск. Мне приходилось по моей должности часто бывать в Петербурге, и я каждый раз возвращался на фронт с подорванными моральными силами и от­равленным слухами умом. "Правда ли, что Царь запил?" "А Вы слышали, что Государя пользует какой-то бурят, и он прописал ему монгольское лекарство, которое разрушает мозг?" "Известно ли Вам, что Штюрмер, которого поставили во главе нашего прави­тельства, регулярно общается с германскими агентами в Сток­гольме?" "А Вам рассказали о последней выходке Распутина?" И никогда ни одного вопроса об армии! И ни слова радости о победе Брусилова! Ничего, кроме лжи и сплетен, выдаваемых за истину только потому, что их распускают высшие придворные чины» .

Возмущение великого князя понятно, непонятно только, поче­му он, вместо того чтобы решительно пресечь подобную зловред­ную болтовню и немедленно организовать ей противодействие, от­правляется на фронт «с подорванными моральными силами и от­равленным слухами умом».

«В целом ситуация создавала ощущение, — писал великий князь Кирилл Владимирович, — будто балансируешь на краю про­пасти или стоишь среди трясины. Страна напоминала тонущий корабль с мятежным экипажем. Государь отдавал приказы, а гра­жданские власти выполняли их несвоевременно или не давали им хода, а иногда и вовсе игнорировали их. Самое печальное, пока наши солдаты воевали, не жалея себя, люди в чиновничьих крес­лах, казалось, не пытались прекратить растущий беспорядок и предотвратить крах; между тем агенты революции использова­ли все средства для разжигания недовольства»⁸.

В обществе, в оппозиции и даже в армии открыто обсуждали возможность Цареубийства. Профессор Ю.В. Ломоносов, бывший во время войны высоким железнодорожным чиновником и «по со­вместительству» сторонником революции, писал в своих воспоми­наниях: «Удивительно то, что, насколько я слышал, это недо­вольство было направлено почти исключительно против Царя и особенно Царицы. В штабах и в Ставке Царицу ругали нещадно, поговаривали не только о ее заточении, но даже о низложении Ни­колая. Говорили об этом даже за генеральскими столами. Но все­гда, при всех разговорах этого рода, наиболее вероятным исходом казалась революция чисто дворцовая, вроде убийства Павла»⁹.

То же самое пишет Мельгунов: «Речь шла о заговоре в стиле дворцовых переворотов XVIII столетия, при которых не исключа­лась возможность и Цареубийства»¹⁰'.

Милюков говорил «о принудительном отречении Царя и даже более сильных мерах»¹¹.

С конца 1916 года до Императора начинают доходить все усили­вающиеся слухи о готовящемся против него заговоре. Одним из главных деятелей этого заговора был А.И. Гучков. «Из показаний А.И. Гучкова ЧСК, — пишет СП. Мельгунов, — стало известно о заговоре, который перед революцией организовал Гучков. По его словам, план был таков: "захватить по дороге между Ставкой и Царским Селом Императорский поезд, вынудить отречение, за­тем, одновременно, при посредстве воинских частей, на которые в Петрограде можно было бы рассчитывать, арестовать сущест­вующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят правительство"»¹². Как мы видим, сценарий переворота совпал с реальными событиями.

Об участии Гучкова в заговоре пишет и Милюков: «Рядом стоя­ли люди — и число их быстро увеличивалось, — которые надеялись предупредить стихийную революцию дворцовым переворотом, с низложением царской четы. Из них я уже указывал Гучкова»¹³. «Прогрессивный блок» согласился с планом Гучкова. Тот же Милю­ков пишет: «Блок исходил из предположения, что при перевороте так или иначе Николай II будет устранен с престола. Блок согла­шался на передачу власти монарха к законному наследнику Алек­сею и на регентство до его совершеннолетия — великому князю Михаилу Александровичу. Мягкий характер великого князя и ма­лолетство наследника казались лучшей гарантией перехода к кон­ституционному строю. <...> Говорилось в частном порядке, что судьба Императора и Императрицы остается при этом нерешен­ной — вплоть до вмешательства "лейб-гвардейцев", как это было в 18 в.; что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице и т.д. Мы ушли в полной уверенно­сти, что переворот состоится»¹⁴.

Разумеется, что «заговор Гучкова» не был плодом исключи­тельно его инициативы, как он пытался это представить в эмигра­ции, когда он утверждал, что такие лидеры оппозиции, как Родзянко и Милюков, говорили о «безнравственности организации государственного переворота в военное время». Эти утверждения Гучкова расходятся с высказываниями последних.

Вот что, например, писал впоследствии Милюков: «Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершающееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной Думы. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производст­ва переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в на­ступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали бы в стране взрыв патриотиз­ма и ликования. История проклянет пролетариев, но она про­клянет и нас, вызвавших бурю»¹⁶.

За Гучковым и его сподвижниками незримо стоял масонский «Великий Восток Народов России» (ВВНР), дочерняя ложа «Ве­ликого Востока Франции». Меньшевик и член Верховного совета ВВНР Н.С. Чхеидзе писал: «Переворот мыслился руководящими кругами в форме дворцового переворота; говорили о необходимо­сти отречения Николая II и замены его. Кем именно, прямо не называли, но думаю, что имели в виду Михаила. В этот период Верховным Советом был сделан ряд шагов к подготовке общест­венного мнения к перевороту. Помню агитационные поездки Ке­ренского и других в провинцию, которые осуществлялись по пря­мому поручению Верховного Совета. Помню сборы денег для та­кого переворота»¹⁶.

«В результате ряда организованных единым масонским цен­тром совещаний оппозиционных деятелей, — пишет B.C. Брачев, — был разработан общий план захвата царского поезда во время одной из поездок Николая II из Петербурга (так в тексте. — П.М.) в Ставку или обратно. Арестовав Царя, предполагалось тут же принудить его к отречению от престола в пользу Цареви­ча Алексея при регентстве Михаила Александровича и к введению в стране конституционного строя»¹¹.

О ведущей роли масонов в кадетско-либеральном заговоре пи­шет и Г.М. Катков: «Подготовка государственного переворота, имеющего целью устранение Николая II, — вот та область, в которой масоны сыграли наиболее заметную роль» .

Особую опасность для Императора представлял тот факт, что с середины 1916 года думско-масонские заговорщики устанавлива­ют тесные связи с высшим генералитетом Ставки, в частности, с генералами Алексеевым, Брусиловым и Крымовым и вовлекают последних в свои планы. Впрочем, участие некоторых представи­телей генералитета в думской деятельности наблюдалось давно. «Связь Думы с офицерством, — писал генерал А.И. Деникин, — су­ществовала давно. Работа комиссии государственной обороны в период воссоздания флота и реорганизации армии после японской войны протекала при деятельном негласном участии офицерской молодежи. А.И. Гучков образовал кружок, в состав которого вошли Савич, Крупенский, граф Бобринский и представители офи­церства, во главе с генералом Гурко. По-видимому, к кружку при­мыкал и генерал Поливанов, сыгравший впоследствии такую крупную роль в развале армии»¹⁹.

Один из самых главных и активных врагов Императора Нико­лая II, А.И. Гучков хорошо понимал всю необходимость установле­ния контроля над армейской верхушкой для успеха государствен­ного переворота. Гучков открыто сказал об этом еще до войны, во время своего пребывания во Франции. «В 1905 году, — заявил он, —революция не удалась потому, что войско было за Государя... В случае наступления новой революции необходимо, чтобы войско было на нашей стороне; поэтому я исключительно занимаюсь во­енными вопросами и военными делами, желая, чтобы, в случае ну­жды, войско поддерживало более нас, чем Царский Дом»²⁰.

Слова Гучкова не были пустым звуком. Им и его единомышлен­никами была проделана огромная работа по вовлечению армей­ской верхушки в антицарский заговор. «Незадолго до Февральской революции, — писал Н. В. Некрасов в своих показаниях НКВД СССР, — начались и росли связи с военными кругами. Была нащу­пана группа оппозиционных царскому правительству генералов и офицеров, сплотившихся вокруг А.И. Гучкова (Крымов, Маников-ский и ряд других), и с нею завязалась организационная связь»²¹.

Неслучайно Февральскую революцию иногда называют «рево­люцией генерал-адъютантов», намекая на ту решающую роль, ко­торую сыграл генералитет в государственном перевороте зимы 1917 года. Адмирал Бубнов писал: «Верховное командование, несо­мненно, знало о нарастании революционного настроения в столи­це. Об этом его постоянно осведомляли тревожные донесения Ох­ранного отделения, в которых прямо говорилось, что близится ре­волюция. То, что генерал Алексеев не предусмотрел столь очевид­ной опасности, как революция, которая угрожала его оперативно­му замыслу, и не принял против этого соответствующих мер, значительно умаляет его полководческие способности и лежит на его ответственности»²².

Правящие круги Антанты фактически поддерживали этот объ­единенный заговор. В мае 1916 года Европу посетила русская пар­ламентская делегация во главе с Милюковым. Жандармский гене­рал А.И. Спиридович сообщал, что им получены оперативные дан­ные о том, что «во время посещения некоторых стран кое-кто из депутатов получил руководящие указания от масонского центра с обещанием моральной поддержки в борьбе с правительством». Это, по мнению Спиридовича, и определило начало активной борьбы с ним левой оппозиции в конце 1916 года"²³.

Начиная с конца декабря 1916 года, Император все больше узнает о поддержке правящими кругами Англии и Франции дум­ских и великокняжеских оппозиционеров.

Правящие круги Англии и Франции были крайне недовольны и обеспокоены тем, что Императорская Россия, которая, как им каза­лось, была настолько ослаблена в 1915 году, что только и могла слу­жить Антанте пушечным мясом и оттягивать с Западного фронта германские дивизии, оправилась от поражений и в кампании 1916 года взяла инициативу в свои руки. Становилось ясно, что 1917 год станет годом новых русских побед. А это, в свою очередь, означало конец победоносный войны, в которой главным победителем станет Россия. Главным гарантом этой победы был Император Николай II, не очень обольщавшийся истинными намерениями своих союзни­ков. Еще в 1914 году, на призывы Англии и Франции воевать до «последней капли крови», Государь заметил в близком кругу: «Они не кончают своей угрозы: прибавили бы — до последней капли рус­ской крови. Они, по-видимому, так понимают эту войну»²ⁱ.

Воейков вспоминает о впечатлении, которое произвела на него встреча с английским и французским послами во время новогодне­го приема 1917 года в Царском Селе: «На этом приеме послы — Бьюкенен и Палеолог — были неразлучны. На их вопрос о вероят­ном сроке окончания войны, я ответил, что, на мой взгляд, со­стояние армии настолько поднялось и улучшилось, что если ниче­го непредвиденного не произойдет, то с началом военных операций можно ожидать скорого и благополучного исхода кампании. Они мне ничего на это не ответили; но обменялись взглядами, которые на меня произвели неприятное впечатление»  .

Генерал Спиридович вспоминал, что во время новогоднего Вы­сочайшего приема, «принимая поздравления дипломатов, Госу­дарь очень милостиво разговаривал с французским послом Палеологом, но, подойдя к английскому послу Бъюкенену, сказал ему, ви­димо, что-то очень неприятное. Близстоящие заметили, что Бьюкенен был весьма смущен и даже сильно покраснел. На обрат­ном пути в Петроград Бьюкенен пригласил к себе в купе Мориса Палеолога и, будучи крайне расстроенным, рассказал ему, что произошло во время приема. Государь заметил ему, что он, посол английского короля, не оправдал ожиданий Его Величества, что в прошлый раз на аудиенции Государь упрекал его в том, что он по­сещает врагов Монархии. Теперь Государь исправляет свою не­точность: Бьюкенен не посещает их, а сам принимает их у себя в посольстве. Бьюкенен был и сконфужен, и обескуражен. Было ясно, что Его Величеству стала известна закулисная игра Бъюкенена и его связи с лидерами оппозиции»²⁶.

А.А. Вырубова пишет: «Государь заявил мне, что он знает из верного источника, что английский посол сэр Въюкенен принима­ет деятельное участие в интригах против Их Величеств и что у него в посольстве чуть ли не заседания с великими князьями по этому поводу»²⁷.

В январе 1917 года в Петроград, на открывавшуюся здесь со­юзническую конференцию, прибыла комиссия в лице представи­телей Англии, Франции и Италии. Английскую делегацию воз­главлял лорд А. Мильнер. Премьер-министр Великобритании Д. Ллойд-Джордж не скрывал своих надежд, что конференция «мо­жет привести к какому-нибудь соглашению, которое поможет выслать Николая и его жену из России и возложить управление страной на регента» ²⁸  .

Целью визита Мильнера было заставить Императора Николая II допустить к власти подконтрольную Антанте оппозицию и ввести своих прямых агентов в Ставку. В случае, если Император отка­жется выполнять эти требования, Мильнер должен был скоорди­нировать действия масонских заговорщиков Думы. Уже после февральского мятежа ирландский представитель палаты общин прямо указывал на Мильнера как на организатора русской рево­люции: «Наши лидеры поздравляют кого? Преуспевших мятеж­ников! Они послали лорда Мильнера в Петроград, чтобы подго­товить революцию, которая уничтожила самодержавие в стране-союзнице» ²⁹  .

Во время своего визита Мильнер встретился с председателем Военно-промышленного комитета Думы А.И. Гучковым, князем Г.Е. Львовым, председателем Государственной Думы М.В. Родзян-ко, генералом А.А. Поливановым, бывшим министром иностран­ных дел С.Д. Сазоновым, английским послом Дж. Бьюкененом, лидером кадетов П.Н. Милюковым. В результате Царю были предъявлены следующие требования:

1. Введение в Штаб Верховного Главнокомандующего союзных представителей с правом решающего голоса.

2. Обновление командного состава армии в согласовании с дер­жавами Антанты.

3. Введение ответственного министерства.

На эти требования Император ответил отказом по пунктам.

По пункту 1: «Излишне введение союзных представительств, ибо Своих представителей в союзные армии, с правом решающего голоса, вводить не предполагаю».

По пункту 2: «Тоже излишне. Мои армии сражаются с боль­шим успехом, чем армии Моих союзников».

По пункту 3: «Акт внутреннего управления подлежит усмот­рению Монарха и не требует указаний союзников»³⁰.

В том же духе был выдержан ответ Государя и английскому по­слу Бьюкенену, который во время аудиенции позволил себе обсуж­дать дела внутреннего устройства Российской Империи. Причем Бьюкенен недвусмысленно дал понять, что, если Император не пойдет на английские требования, его ждет революция и даже, возможно, гибель. Бьюкенен сказал: «За неделю до убийства Рас­путина я слышал о предстоящем покушении на его жизнь. Я счел эти слухи пустой сплетней, но, тем не менее, они оказались вер­ными. Поэтому я и сейчас не могу оставаться глухим к доходя­щим до меня слухам об убийствах, замышляемых, как говорят, некоторыми экзальтированными личностями. А раз такие убий­ства начнутся, то нельзя сказать, где они кончатся»³¹.

Отрицательный ответ Николая II на фактический ультиматум союзников привел к тому, что в правящих кругах Антанты было решено оставить путь дипломатического давления и перейти к от­крытой поддержке заговора против Царя.

В конце декабря 1916 года к Николаю II явился герцог А.Г. Лейхтенбергский и умолял его потребовать от членов Дома Романовых вторичной присяги. В то же время Н.Н. Тиханович-Са-вицкий, член Союза Русского Народа из Астрахани, через Вырубо­ву добился аудиенции у Императрицы Александры Феодоровны, на которой уверял ее, что у него есть неопровержимые доказатель­ства об «опасной пропаганде, которая ведется союзами земств и городов с помощью Гучкова и Родзянко и других в целях свержения с престола Государя»³².

В ноябре 1916 года кружок сенатора А. А. Римского-Корсакова через князя Н.Д. Голицына подал Императору Николаю II «Запис­ку», в которой предупреждал о грозящей Государю опасности госу­дарственного переворота. «Записка» начиналась следующими сло­вами: «Так как в настоящее время уже не представляется сомне­ний в том, что Государственная Дума, при поддержке так назы­ваемых общественных организаций, вступает на явно революци­онный путь, ближайшим последствием чего по возобновлении ее сессии явится искание ею содействия мятежно настроенных масс, а затем ряд активных выступлений в сторону государст­венного, а весьма вероятно, и династического переворота, надле­жит теперь же подготовить, а в нужный момент незамедлитель­но осуществить ряд определенных и решительных мероприятий, ведущих к подавлению мятежа»³³.

Правые предлагали осуществить ряд решительных мер: распус­тить Государственную Думу без указания даты ее созыва, назначить в правительство только верных самодержавию лиц, ввести во­енное положение в столице, закрыть все органы левой печати, про­вести милитаризацию всех заводов, работающих на оборону³⁴. Им­ператор Николай II написал на полях этой записки: «Записка, достоиная внимания» ³⁵  .

Поступали предупреждения и от простого люда. Как-то в кон­це 1916 года к Александровскому дворцу подошел один старик-крестьянин и попросил встречи с Государем. Его провели к дежурному флигель-адъютанту, и крестьянин рассказал, что против Царя готовится заговор. «Задумалось дурное дело, — гово­рил он. — Хотят погубить Царя-Батюшку, а Царицу-Матушку и деток спрятать в монастырь. Сговаривались давно, а только решено это начать сегодня. Схватят сначала Царя и посадят в тюрьму, и вас, кто возле Царя, и главное начальство тоже поса­дят в тюрьму. Только пусть Царь-Батюшка не беспокоится. Мы его выручим. Нас много»³⁶.

О старике было доложено Государю. Тот принял крестьянина, обласкал, успокоил и отпустил.

Таким образом, Император был хорошо осведомлен о готовя­щемся перевороте, хотя и не знал о готовности военной верхушки поддержать переворот. Царь полагал, что государственный перево­рот невозможен, так как ему верна армия. Следует признать, что тактика Царя имела свою логику: балансируя на тонкой дорожке над пропастью революции, Николай II надеялся пройти по ней ос­торожными и медленными шагами, считая главной целью победу в войне. Н.Н. Яковлев, в творчестве которого интересные открытия сочетаются с сильным влиянием большевистской агитации, писал в своей книге: «А Царь? Что же он? Почему не следует советам Императрицы, да не ее одной? Что он так "кроток"? <...> Почему он медлил на рубеже 1916-1917 годов? Частично, вероятно, пото­му, что не верил в близкую революцию, да и не ставил высоко "ре­волюционеров" поневоле, типа Милюкова, с которым звала рас­правиться Царица. Главное заключалось в том, что Самодержец полагал, — время подтвердить его волю еще не настало. Он видел, что столкновение с оппозицией неизбежно, знал о ее настроениях (служба охранки не давала осечки и подробно информировала Царя), но ожидал того момента, когда схватка с лидерами бур­жуазии произойдет в иных, более благоприятных для царизма ус­ловиях. Николай II говорил перед доверенными людьми — бывшим губернатором Могилева (где была Ставка) Пилъцем и Щегловитовым: нужно повременить до начала весеннего наступления рус­ских армий. Новые победы на фронтах немедленно изменят соот­ношение сил внутри страны и оппозицию можно будет сокрушить без труда. С чисто военной точки зрения надежды, Царя не были необоснованны. Как боевой инструмент русская армия не имела себе равных, Брусиловский прорыв мог рассматриваться как пролог к победоносному 1917 году» ³⁷.

Собственно это подтверждает и Императрица Александра Феодоровна, которая в письме мужу от 16 декабря 1916 года писала: «Многие будут вычеркнуты из будущих придворных списков — они узнают по заключении мира, что значило во время войны не стоять за своего Государя!»³⁸.

Но неправильно было бы полагать, что Император Николай II предполагал только пассивное сопротивление.

«Целый ряд признаков, — пишет А. Степанов, — свидетельст­вует о том, что Император Николай II не только реагировал на обращения правых государственных и общественных деятелей, но что у Государя был конкретный план переустройства государ­ственного механизма на началах неограниченного самодержавия. Но для осуществления контрреволюционных мер Государю нужно было время. Не стоит забывать, что Он был еще и Верховным Главнокомандующим и основное время уделял решению военных вопросов» ³⁹  .

Трудно согласиться со Степановым, что Николай II собирался проводить в условиях войны контрреформу государственной вла­сти, да еще в смысле возвращения к неограниченному самодержа­вию, но то, что он собирался сокрушить революцию и заговорщи­ков, — несомненно. Среди мер, которые предполагал осуществить Император, были: 1) формирование однородно-правого правитель­ства, 2) роспуск Государственной Думы до окончания войны. Ви­димо, этим было вызвано его возвращение в Царское Село из Став­ки 19 декабря 1916 года. Поводом для возвращения Государя по­служило зверское убийство Г.Е. Распутина, совершенное предста­вителями высшей аристократии. Но приезд Государя был вызван не только стремлением разобраться в этом преступлении.

Убийство Распутина было первой ступенью государственного пе­реворота, и Николай II это сразу понял. Глеб Боткин вспоминал, что после убийства Распутина Государыня говорила его отцу, лейб-медику Е.С. Боткину: «Я совершенно одна. Его Величество на фронте, а здесь у меня нет никого, кому я могла бы доверять. Что самое ужасное в этом известии, которое я получила от полиции, это то, что после убийства нашего Друга, выяснилось, что это только начало. После него они планируют убить Анну Вырубову и меня. Я не могу утешаться. Дмитрий, которого я любила, как сво­его сына, покушается на мою жизнь. И Юсупов, несмотря на то, что получил столько добра от Императора! Это — ужасно!»⁴⁰

Тот же Г.Е. Боткин приводит еще один разговор отца с офице­ром Генштаба капитаном Сухотиным, родным братом поручика СМ. Сухотина, одного из убийц Распутина: «Сухотин, указывая пальцем на портрет Императора, стоявшего на бюро моего отца, сказал: "Что я хочу знать, так это то, о чем думает этот чело­век! Это он ответственен за все, что происходит! Что касается меня, то я успокоюсь только тогда, когда увижу Царя, ведомого народом, чтобы, казнить на торговой площади!". "Вы считаете, что революция возможна?" — спросил я его. Сухотин зловеще ух­мыльнулся. "Вы хотите, что бы я занялся предсказаниями?" — спросил он. Я сказал, что — да. "Ну, хорошо. Революция произой­дет в феврале 1917 года", — ответил он»⁴¹.

Весьма интересно, что в тот же день, 17 декабря 1916 года, на имя Царя из Самары поступило анонимное письмо, текст которого говорит сам за себя: «Его Императорскому Величеству Государю Императору Николаю Второму в г. Могилеве — в ставке — очень нужное, передать скорее. Самодержцу, кровопийце, царю-хулигану, извергу народному, царишке Николаю II. Мерзавец ты, Николушка, паршивый царишка. Знай, хулиган царишка Николушка, что гибель будет тебе, кровопийце, виновнику всемирного пожара — войны, губителя народов, смерть и уничтожение твоему семейст­ву. Твое государство будет разрушено, покорено, уничтожено, а ты сам со своим иродовым семейством будете растерзаны, унич­тожены твоим же страждущим народом. Смерть и гибель тебе, царишка Николай Второй»⁴².

Хотя письмо было анонимным, но его содержание, дышащее сатанинской злобой и в деталях предрекающее будущее Екатерин­бургское злодеяние, без труда указывает нам на подлинных авто­ров этого письма.

В тот день, когда тело Распутина доставали из Невы, царский поезд остановился на перроне Императорского железнодорожного павильона в Царском Селе. Здесь, в Царском Селе, Государь соби­рался остаться надолго, вплоть до весеннего наступления на фрон­те, и всю свою деятельность сосредоточил на организации подавле­ния заговора. Император удалил из правительства целый ряд ми­нистров, которые были связаны с думской оппозицией. «Государь взял на Себя руководство общим положением, — пишет С.С. Ольденбург. — Прежде всего, необходимо было составить правитель­ство из людей, которым Государь считал возможным лично дове­рять. Опасность была реальной. Убийство Распутина показало, что от мятежных толков начинают переходить к действиям. Оценка людей поневоле становилась иной. Люди энергичные и maлантливые могли оказаться не на месте, могли принести вред, если бы они оказались ненадежными»⁴³.

В правительство пришли люди правого толка и, как полагал Го­сударь, ему лично преданные: председатель Совета Министров князь Н.Д. Голицын, министр юстиции Н.А. Добровицкий, воен­ный министр генерал М.А. Беляев, министр народного просвеще­ния сенатор Н.К. Кульчицкий, внутренних дел А.Д. Протопопов и другие.

Особенно сложным представлялся для Николая II роспуск Го­сударственной Думы. Царь понимал, что любые репрессивные пре­вентивные действия по отношению к Думе, без коренных измене­ний на фронте, вызовут такую волну негодования, что могут при­вести к серьезным потрясениям, которые недопустимы во время тяжелой войны. Роспуск Думы мог привести к недовольству и про­тестам со стороны демократических союзников России по Антанте, к бойкоту царского решения со стороны промышленных кругов, чьи представители входили в различные думские комитеты, а это уже могло больно ударить по обороноспособности России. Перед Николаем II вставала дилемма: либо поставить на первое место укрепление власти путем резких и раздражающих действий и тем самым мешать войне с внешним врагом, либо, несмотря ни на что, стремиться в первую очередь к победе над внешним врагом, как бы не обращая внимания на врагов из Думы.

Тем не менее Император твердо шел к роспуску Государствен­ной Думы и полному отстранению думской оппозиции от власти. Николай II берет под полный контроль Государственный Совет, во главе которого становится верный Царю человек — И.Г. Щег-ловитов. «Может сложиться впечатление, — пишет А. Степа­нов, — что попытки предотвратить революцию были запозда­лыми. Однако если попытаться представить себе ту ситуацию изнутри, то можно смело утверждать, что Государь начал дей­ствовать своевременно, план Его действий весьма удачно вписы­вался в предполагаемый ход развития событий. Дело в том, что по прогнозам военных стратегов мировая война должна была за­вершиться в 1917 году капитуляцией Германии и ее союзников. Победа, несомненно, привела бы к подъему народного духа, одуше­вила бы общество, которое, несомненно, увязало бы ее с лично­стью Монарха, что привело бы к подъему монархических чувств. На этом фоне реформа государственного устройства прошла бы без сучка и задоринки»⁴⁴.

Большая доля ответственности за нерешительность и дезинфор­мацию Государя лежит на министре внутренних дел Протопопове. Изучение мотивов этой деятельности еще предстоит провести будущим исследователям. Но несомненен факт, что Протопопов вольно или невольно способствовал революции. 27 января 1917 года на­чальник корпуса жандармов генерал-майор Глобачев докладывал Протопопову, что Гучков и Коновалов готовят государственный пе­реворот. При этом ему был известен состав предполагаемого мятеж­ного правительства, который, за исключением Керенского, полно­стью совпал с будущим составом Временного правительства. Глоба­чев докладывал, что авангардом тучковского заговора является так называемая рабочая группа Военно-промышленного комитета Госу­дарственной Думы, которая ведет подрывную работу среди рабочих и напрямую призывает к мятежам. Глобачев настаивал на том, что следует немедленно арестовать Гучкова, Коновалова и представите­лей рабочей группы. Но Протопопов, не хотевший портить отноше­ния с Государственной Думы, дал приказ арестовать только членов рабочей группы. Совершенные при их аресте обыски явно доказы­вали связь этой группы с Гучковым. Протопопов громогласно объ­являл на каждом шагу, что он раздавил революцию, то же самое он сообщил Государю. Между тем главари заговора, Гучков и его сто­ронники, не были арестованы. Протопопов уверял Царя, что этого делать не надо, так как опасность миновала, а аресты видных дум­ских деятелей только осложнят отношения власти и Думы.

Тем не менее 8 февраля 1917 года Император Николай II пору­чает Н.А. Маклакову подготовить проект указа о роспуске Госу­дарственной Думы. 9 февраля Маклаков пишет Государю: «Надо, не теряя ни минуты, крепко обдумать весь план дальнейших дей­ствий правительственной власти, для того чтобы встретить все современные осложнения, на которые Дума и союзы, несомнен­но, толкнут часть населения в связи с роспуском Государствен­ной Думы, подготовленным, уверенным в себе, спокойным и неко­леблющимся. Власть больше, чем когда-либо, должна быть сосре­доточена, убеждена, скована единой целью восстановить государ­ственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в побе­де над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего»⁴⁰.

Маклаков выступает в Государственной Думе и обличает либе­ралов в подготовке государственного переворота. Общество, заявил он, «делает все для войны, но для войны с порядком, все для побе­ды, но для победы над властью»⁴⁶.

Царь оставил главе правительства князю Голицыну приготов­ленные указы Сенату о роспуске Государственной Думы. В них только не была проставлена дата. Текст указа гласил: «На основа­нии статьи 105 Основных Государственных Законов Повелеваем: Государственную Думу распустить с назначением времени созыва вновь избранной Думы на (пропуск числа, месяца и года). О вре­мени числа производства новых выборов в Государственную Думу последуют от Нас особые указания. Правительствующий сенат не оставит учинить к исполнению сего надлежащего распоряже­ния. НИКОЛАЙ»⁴⁷.

10 февраля 1917 года Император Николай II получает прямую угрозу от председателя Государственной Думы М.В. Родзянко. В разговоре с Царем тот заявил: «Ваше Величество, спасайте себя. Мы накануне огромных событий, исхода которых предвидеть нельзя. То, что делает Ваше правительство и вы сами, до такой степени раздражает население, что все возможно» ⁴⁸.

Таким образом, заговорщики со своей стороны, а Император Николай II со своей, готовились к решительной схватке. При этом мощное наступление русской армии в апреле 1917 года и большая победа должны были сочетаться, по мысли Государя, с разгромом думской оппозиции. Царь приказывает перевести в Петроград на­дежные воинские части, заменив ими запасных солдат. Мятежу готовился сокрушительный удар.

Видимо, уже тогда Государь, не доверяя командующему Север­ным фронтом генералу Н.В. Рузскому, выделил Петроград из его подчинения в особый военный округ, во главе которого, по совету военного министра Беляева, был назначен генерал С.С. Хабалов.

Почему же тогда заговорщикам удалось осуществить свой за­говор? Причин множество, но одной из самых главных является то доверие, которое Император Николай II испытывал к своему генералитету. Он не мог допустить, что генералы смогут поддер­жать мятежников, которые не только собирались отстранить Царя от престола, но и покушались на его жизнь. Как верно пи­сал И.Л. Солоневич: «Государь Император был перегружен сверх всяческой человеческой возможности. И помощников у Него не было. Он заботился и о потерях в армии, и о бездымном порохе, и о самолетах И. Сикорского, и о производстве ядовитых газов, и о защите от еще более ядовитых салонов. На нем лежало и коман­дование армией, и дипломатические отношения, и тяжелая борь­ба с нашим недоношенным парламентом, и Бог знает что еще. И вот тут-то Государь Император допустил роковой недосмотр: поверил генералам Балку, Гурко и Хабалову. Именно этот роко­вой недосмотр и стал исходным пунктом Февральского дворцово­го переворота. <...> Это предательство можно было бы поста­вить в укор Государю Императору: зачем Он не предусмотрел? С совершенно такой же степенью логичности можно было бы по­ставить в упрек Цезарю: зачем он не предусмотрел Брута с его кинжалом? » ⁴⁹

У заговорщиков не было никаких надежд на успех без поддерж­ки армейской верхушки. Поэтому им необходимо было сделать все, чтобы перетянуть генералитет на свою сторону и вместе с ним совершить государственный переворот. К стыду и позору русских генералов, они дали себя втянуть в грязные игры политиков и пре­дали своего Государя.

Император твердо вел народ и армию к победе, он был преис­полнен верой в победу и был убежден, что и его генералы преис­полнены подобной же верой. Но, на самом деле, высший генерали­тет был преисполнен политических амбиций и интриганства. Это полностью устраивало заговорщиков, которые стремились к совер­шенно другой победе, нежели Николай II. При этом они хорошо понимали, что победа Царя на фронте приведет к поражению их заговора. О том, что заговорщики торопились с переворотом и по­нимали, что успешные действия на фронте сделают его невозмож­ным, говорят их собственные высказывания. Милюков говорил, что новые успехи на фронте «сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство», Терещенко и генерал Крымов всячески торопили с переворотом, говоря, что иначе будет поздно.

Первое, что было необходимо сделать заговорщикам, это выма­нить Царя из столицы, так как в противном случае никакая рево­люция бы не удалась. А.А. Вырубова пишет, что заговорщики «стали торопить Государя уехать на фронт, чтобы совершить потом величайшее злодеяние»⁵⁰. Казалось бы, давая возможность Царю уехать в армию, заговорщики как бы сами давали в его руки грозный механизм подавления этого самого заговора и любого бун­та. Но в том-то и дело, что к февралю 1917 года верхушка армии была уже против Царя. Приказы Императора молча саботирова­лись высшим генералитетом. Так, Николай II приказал перевести в Петроград с фронта Гвардейский Экипаж. Но этот приказ был са­ботирован генералом Гурко, который отдал контрприказ и оставил Экипаж на фронте. Император Николай II вторично отдал приказ о переводе Гвардейского Экипажа в Петроград, и Гурко вторично, под предлогом карантина, задержал его неподалеку от Царского Села. Только после третьего приказа Императора Гвардейский Экипаж прибыл в Царское Село. То же самое произошло и с уланами Его Величества⁵¹.

Колоссальную помощь заговорщикам оказал начальник Штаба генерал-адъютант М.В. Алексеев. Алексеев, который находился в это время на излечении в Крыму, внезапно, 18 февраля 1917 года, вернулся в Могилев. Не успел он приехать в Могилев, как немед­ленно направил Императору телеграмму с просьбой срочно при­быть в Ставку. Какая была необходимость для Николая II ехать в Ставку? Никакого наступления в ближайшие дни не планирова­лось, обстановка была спокойной. Сейчас трудно сказать, чем мо­тивировал Алексеев необходимость срочного возвращения Госуда­ря в Ставку, но можно с уверенностью сказать, что эта мотивиров­ка была убедительной, так как Николай II, осознавая всю необхо­димость своего личного присутствия в столице, принял неожидан­ное решение ехать в Могилев. «Из имеющихся источников, — пи­шет Г.М. Катков, — неясно, почему Алексеев настаивал на лич­ном присутствии Верховного Главнокомандующего. Баронесса Буксгевден, в то время фрейлина императрицы, в своих мемуарах совершенно определенно говорит, что Государь выехал по теле­графной просьбе генерала Алексеева, не зная, в чем именно заклю­чается спешное дело, требующее его присутствия. Это обстоя­тельство обретает известное значение в связи с показаниями Гучкова Муравьевской комиссии, что дворцовый переворот наме­чался на март и что для осуществления его предполагалось захва­тить Императорский поезд по дороге между Петроградом и Мо­гилевом. Была ли просьба Алексеева (он мог и не знать, что эта просьба передана Царю) частью подготовки к перевороту? Во вся­ком случае, в этот момент никаких особо важных решений в Ставке как будто не принимали, и, судя по письмам Николая II жене, он надеялся скоро закончить текущие дела и вернуться в Петроград. <...> В свете последующих событий отъезд Императо­ра в Могилев, предпринятый по настоянию Алексеева, представля­ется фактом, имевшим следствием величайшее бедствие» ⁵² .

Подруга императрицы Александры Феодоровны Лили Ден вспоминала: «Однажды вечером перед обедом тетушка (которую всегда приводили в ярость сплетни, порочившие Государыню Им­ператрицу) позвонила мне и попросила тотчас же приехать к ней. Я застала ее в чрезвычайно возбужденном состоянии.

— Рассказывают ужасные вещи, Лили, — воскликнула она. — Вот что я должна тебе сказать. Ты должна предупредить Ее Ве­личество.

Затем уже более спокойным тоном продолжала:

— Вчера я была у Коцебу. Среди гостей было множество офице­ров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вер­нется со Ставки»⁵³.

Полковник Мордвинов писал: «Во вторник 21 февраля 1917 года — вечером <...>, я получил от командующего Императорской главной квартиры графа Фредерикса извещение, что, согласно вы­сочайшему повелению, я назначен сопровождать Государя в путе­шествии в Ставку. <...> Отбытие Императорского поезда из Царского Села было назначено около трех часов дня, в среду, 22 февраля. Это уведомление было для меня неожиданным. Я на­кануне только что вернулся из Царского Села с дежурства по военно-походной канцелярии, и тогда еще не было никаких разго­воров об отъезде. Внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, ввиду чего Государь все рождествен­ские праздники, весь январь и большую часть февраля находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку» ⁵⁴.

Дворцовый комендант Воейков свидетельствовал: «В 5 часов был кинематограф в Круглом зале Александровского дворца. <...> Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: "Воейков, я решил в среду ехать на Ставку". Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот — не подходящий для его отъ­езда, и поэтому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним по­видаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет ника­кой причины ожидать чего-нибудь особенного»⁵⁵.

Вырубова: «Государь пришел очень расстроенный. <...> Пили чай в новой комнате за круглым столом. На другой день утром, придя к Государыне, я застала ее в слезах. Она сообщила мне, что Государь уезжает. Простились с ним, по обыкновению, в зеленой гостиной Государыни. Императрица была страшно расстроена. На мои замечания о тяжелом положении и готовящихся беспоряд­ках Государь мне ответил, что прощается ненадолго, что через несколько дней вернется»⁵⁶.

То же самое пишет другая подруга Императрицы Александры Феодоровны Юлия Ден: «Государь намеревался остаться с семьей, но однажды утром, после аудиенции генералу Гурко, он неожидан­но заявил:

—        Завтра я уезжаю в Ставку.

Ее Величество удивленно спросила:

—        Неужели ты не можешь остаться с нами?

—        Нет, — ответил Государь. — Я должен ехать» ⁵⁷.

Таким образом, мы видим, что на срочный отъезд Царя в Став­ку повлияли два человека — генералы Алексеев и Гурко, то есть фактически два главнокомандующих. Чем они мотивировали не­обходимость такого скорого отъезда, до сих пор остается загадкой, но то, что этот отъезд был частью какого-то большого общего плана, не оставляет сомнений. Здесь хочется привести слова генерала Н.И. Иванова об Алексееве: «Алексеев — человек с малой волей, и величайшее его преступление перед Россией —- его участие в совер­шенном перевороте. Откажись Алексеев осуществлять планы Го­сударственной Думы, Родзянко, Гучкова и других, я глубоко убеж­ден, что побороть революцию было бы можно, тем более что вой­ска на фронте стояли спокойно и никаких брожений не было. Да и главнокомандующие не могли бы и не решились бы согласиться с Думой без Алексеева»⁵⁸.

Около 19-го-20-го февраля великий князь Михаил Александро­вич приехал к Царю и убеждал его уехать в Ставку, так как «в ар­мии растет большое неудовольствие по поводу того, что Государь живет в Царском и так долго отсутствует в Ставке» ⁵⁹.

Конечно, Николай II знал, насколько его брат подвержен раз­личным влияниям, чтобы прислушиваться к его советам, но сам факт того, что великий князь озвучивал чьи-то мысли с такой на­стойчивостью, внушая Царю мысль об отъезде, говорит о многом.

Интересны действия министра внутренних дел А. Д. Протопо­пова в тот момент, когда он узнал об отъезде Государя. Воейков вспоминал, что после того, как услышал от Царя о решении ехать в Ставку, он связался по телефону с Протопоповым. «"Александр Дмитриевич, — сказал я ему, — Государь решил в среду ехать на Ставку. Как ваше мнение? Все ли спокойно и не является ли этот отъезд несвоевременным?" На это Протопопов, по обыкно­вению по телефону говоривший со мной на английском языке, стал мне объяснять, что я напрасно волнуюсь, так как все впол­не благополучно. При этом он добавил, что в понедельник или во вторник, после доклада у Государя, заедет ко мне и подробно рас­скажет о происходящем, чтобы меня окончательно успокоить. После этого телефона я поехал к графу Фредериксу, вполне разде­ляющему мое мнение о несвоевременности отъезда Государя из Петрограда. В понедельник АД. Протопопов в Царском Селе не был, приехал во вторник вечером. Заехав после Дворца ко мне, он клялся, что все обстоит прекрасно и нет решительно никаких ос­нований для беспокойства, причем обещал, в случае появления каких-либо новых данных, немедленно известить меня. На этом мы расстались. Оказалось, что АД. Протопопов, ручавшийся Го­сударю, Императрице и мне за полное спокойствие, в столице, вер­нувшись из Царского Села, в тот же вечер якобы рассказывал ок­ружавшим его о том, сколько энергии он потратил на уговоры Го­сударя не уезжать на фронт. Он рассказывал даже подробности доклада Его Величеству, подкрепляя свои слова изображением жестов, которыми Государь встречал его мольбы. Он говорил, что умолял Императрицу повлиять на Его Величество и уговорить его не ехать на Ставку. Для меня этот факт остается загадкой, так как Государь мне подтвердил сам, что министр внутренних дел Протопопов не видел никакого основания считать его отъезд несвоевременным. Где говорил АД. Протопопов правду — в Царс­ком Селе или в Петрограде?»⁶⁰

Действия министра внутренних дел наталкивают на мысль, что он, вольно или невольно, подыгрывал тем, кто любой ценой хотел отъезда Императора из Петрограда.

Марк Ферро пишет по поводу отъезда Николая II в армию: «У Царя появилось предчувствие, что что-то замышляется, по край­ней мере, в армии, после того как брат Михаил сообщил ему о не­довольстве в Ставке по поводу его длительного отсутствия. Царь, со своей стороны, знал о том давлении, которое хотели на него оказать союзники во время конференции в январе в Петрогра­де. Ему было известно, что английский посол сэр Джордж Бьюке-нен поддерживает тесные отношения с Гучковым, Милюковым и великими князьями»⁶¹.

Император уезжал в Ставку ненадолго и собирался вскоре вер­нуться. А.А. Блок писал, что он собирался вернуться к 1 марта⁶².

21 февраля 1917 года Император Николай II осмотрел только что отстроенную в русском стиле трапезную в Феодоровском город­ке. «Ему показали древние иконы и иконостасы из подмосковной церкви Паря Алексея Михайловича, настенную живопись трапез­ной и несколько сводчатых палат. Царь несколько раз повторял: "Прямо сон наяву — не знаю, где я: в Царском Селе или в Москве, в Кремле". Потом он прошел в остальные комнаты. В гостиной он сел в мягкое кресло, долго рассматривал картину, на которой был изображен старый паровоз и несколько вагонов, показавшихся из-за поворота. "Так бы и сидел в этом уютном кресле, забыв о всех делах, да, к сожалению, они все время о себе напоминают"» ³.

Старый паровоз и несколько вагонов! Они уже показались из-за поворота. Какое мрачное предзнаменование в свете всего последую­щего! Через день голубые вагоны Императорского поезда унесут Императора Николая II в Могилев, чтобы через две недели привезти его обратно уже узником, обреченном на Крестный путь и мучени­ческую смерть. 22 февраля на перроне Царскосельского вокзала, под звон колоколов Феодоровского Государева собора, Император Николай II простился с Императрицей Александрой Феодоровной и отправился в Ставку. Всё было как обычно: Собственный Его Импе­раторского Величества Конвой, застывший в почетном карауле, торжественные звуки марша. При отъезде, как всегда, составлено «Дело о путешествии Его Величества в действующую армию»^ы. В нем «список лиц, сопровождавших Его Величество». Идут имена: министр двора граф Фридерикс, адмирал Нилов, дворцовый комен­дант Воейков, свиты генерал-майор Граббе, свиты генерал-майор граф Нарышкин, флигель-адъютант Мордвинов, герцог Лейхтен-бергский, лейб-хирург Федоров и так далее. На деле стоит дата: «на­чато 22.02. 1917». Это дело не имеет даты окончания.

23 февраля 1917 года Император Николай II прибыл в Ставку. «Для встречи Государя на вокзал Могилева прибыли: гене­рал-адъютант Алексеев, генерал-адъютант Иванов, адмирал. Ру­син, генерал Клембовский, генерал Кондзеровский, генерал-лейте­нант Лукомский, генерал-лейтенант Егоров, состоящий при штабе Походного Атамана генерал от кавалерии Смегин, прото­пресвитер о. Шавельский, губернатор и высшие начальствующие лица штаба Верховного Главнокомандующего», — говорится в книге пребывания Его Величества в Армии за февраль 1917 года⁶⁵. Император отправился в штаб для очередного доклада о положе­нии на фронте. Распорядок работы Императора по приезде в Став­ку ничем не отличался от обычного. Об этом свидетельствуют запи­си камер-фурьерского журнала: «23.02. 1917. Четверг. В 3. 15 м. дня Его Величество в сопровождении министра Императорского Двора и особ Свиты, отбыл на проживание в Губернаторский дом. В 3. 30 м. дня Его Величество изволил посетить Свой Штаб, воз­вратился в 4 ч. 40 мин. дня; 24.02. 1917. Пятница. Государь посе­тил Свой Штаб и по возвращении от 12 ч. 15 м. принимал На­чальника Бельгийской миссии генерала барона де Риккель; 25.02. 1917. Суббота. От 10. 30 м. утра Его Величество изволил посе­тить Свой Штаб. От 2. 30 м. Государь в сопровождении Особ Сви­ты прогуливались на моторах. В 18-00 Государь отбыл ко все­нощной в церковь Штаба»  .

Началась обычная жизнь Ставки. Тем временем в Петрограде вовсю уже шли беспорядки. Об этих беспорядках Царь узнал 24 февраля из разговора по прямому проводу с Императрицей. «Телефонист мне передал, — пишет Дубенский, — что только что окончился разговор Государя (из его кабинета) с Императ­рицей в Царском, длившийся около получаса. По телефону узнал, что сегодня, 24-го февраля, в Петрограде были волнения на Вы­боргской стороне»⁶⁷.

О телефонном разговоре по прямому проводу пишет и генерал Лукомский. Он пишет, что Царь «более часа разговаривал с Цар­ским Селом». СП. Мельгунов, впрочем бездоказательно, считает, что Лукомский ошибался и что на самом деле телефонного разго­вора не было, а был обмен телеграммами⁶⁸ .

Здесь начинаются первые загадки. 24-го Государь разговарива­ет с Государыней по прямому проводу и узнает про беспорядки. А если верить «Переписке Николая и Александры Романовых», из­данной большевиком М.Н. Покровским и частично переизданной О.А. Платоновым под названием «Николай II в секретной пере­писке», получается, что 24 февраля 1917 года Императрица пишет письмо Государю, в котором подробно описывает начавшиеся вол­нения в Петрограде. Получается абсурд: зачем писать Царю пись­мо с сообщением о том, что уже было обсуждено в прямом разгово­ре по телефону? При этом ни в письме Императрицы Александры Феодоровны, ни в ответных письмах Императора нет ни слова о со­стоявшемся разговоре! Наоборот, из переписки создается впечатле­ние, что Царь с Царицей общаются только письмами. Так, 26 фев­раля 1917 года Императрица пишет: «Дорогой мой возлюбленный! Какая радость! В 9 часов получила твое письмо от 23-24-го. По­думай, как долго оно шло!»⁶⁹

В дневнике Императора Николая II за 24 февраля также нет упоминания о разговоре с Государыней по телефону.

Как бы там ни было, но ни Государь, ни Государыня не могли с самого начала оценить ни характер, ни серьезность начавшихся в Петрограде выступлений. 24 февраля Императрица высылает Го­сударю письмо в Ставку: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом бу­лочные. Они вдребезги разбили Филиппова, и против них вызыва­ли казаков. Все это я узнала неофициально». То же самое она пи­сала в письме 25 февраля: «Это хулиганское движение, мальчиш­ки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые меша­ют другим работать»⁷⁰. Из писем видно, что Государыня также не была проинформирована о подлинных событиях. Иначе почему она, Императрица Всероссийская, узнает о них «неофициально»?

Николай II также не придавал большого значения петроград­ским событиям, полагая их незначительными и неорганизованны­ми. «Государь, вероятно, не все знал, так как он был совершенно спокоен и никаких указаний не давал», — пишет Дубенский. Импе­ратор был целиком поглощен событиями на фронте: «Государь вни­мательно следил за сведениями, полученными с фронта за истек­шие сутки, и удивлял всех своей памятливостью и вниманием к де­лам»⁷¹. 25 февраля Император совершил прогулку на автомобиле. «В субботу, 25 февраля, — пишет Мордвинов, — была наша послед­няя продолжительная прогулка с Государем по живописному могилевскому шоссе к часовне, выстроенной в память сражения в 1812 году, бывшего между нашими и наполеоновскими войсками. Был очень морозный день, с сильным леденящим ветром, но Государь, по обыкновению, был лишь в одной защитной рубашке, как и все мы, его сопровождавшие. Его Величество был спокоен и ровен, как все­гда, хотя и очень задумчив, как все последнее время»⁷².

Таким образом, мы видим, что, несмотря на создавшуюся в Петрограде опасную обстановку, ни Николай II, ни окружавшие его люди свиты почти ничего о ней знали, вернее, они не знали о масштабах волнений. За все первые дни событий ни одной офици­альной телеграммы о масштабах происходящего Государь не полу­чил. 25 февраля в Петрограде пролилась первая кровь: на Знамен­ской площади был убит полицейский поручик Крылов, пытавший­ся вырвать флаг у демонстранта, казаки отказывались разгонять мятежную толпу, провокаторы кидали бомбы в мирных людей и кричали, что это дело рук полиции, уже были выброшены лозунги «Долой самодержавие!», а Государь обо всем этом ничего не знал.

Как верно пишет О.А. Платонов «В это последнее пребывание Государя в Ставке было много странного: в Петрограде твори­лись страшные дела, а здесь царила какая-то безмятежная ти­шина, спокойствие более обычного. Информация, которая посту­пала Государю, шла через руки Алексеева. Сейчас невозможно ска­зать, в какой степени Алексеев задерживал информацию, а в ка­кой степени эта информация поступала искаженной из Петро­града. Факт тот, что фактически до 27 числа Государь имел ис­каженное представление о происходившем в Петрограде»⁷³.

Постепенно, однако, Царя начинают волновать происходящие в столице события. 25 февраля, вечером, он посылает командующему Петроградским военным округом генералу С.С. Хабалову телеграм­му: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, не­допустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. НИКОЛАЙ». Генерал Хабалов то ли из-за растерянности, то ли из-за того, что боялся вверенных ему частей, то ли по каким-то дру­гим причинам не предпринял ничего, чтобы исполнить недвусмыс­ленный приказ Царя. Как говорил сам Хабалов: «Эта телеграмма, как бы вам сказать? — чтобы быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом... Как прекратить "завтра же"?..»

26 февраля, в воскресенье, в Петрограде наступило затишье и Хабалов отправил Царю телеграмму, что беспорядки прекрати­лись. Но не успела эта телеграмма дойти до адресата, как они во­зобновились с новой силой. Между тем как Царь получил извес­тие, что в городе все спокойно. В то же время до Царя дошли сведе­ния, что «забастовкой пекарей», как поначалу воспринимались со­бытия в Петрограде, воспользовалась Государственная Дума, кото­рая, как писал Воейков, «открыто вынесла свою революционную деятельность из стен Таврического дворца». 26 февраля в камер-фурьерском журнале появляется запись: «26.02. 1917, вос­кресение. Сего числа в "Собрании указаний и распоряжений Пра­вительства" был опубликован Высочайший указ "О роспуске Го­сударственной Думы и Совета с назначением срока их созыва не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных об­стоятельств". Совет Старейшин Государственной Думы поста­новил не расходиться и всем оставаться на своих местах» ^{и 74}

Налицо был уже не просто бунт толпы, но государственный пе­реворот. Между тем до Царя доходили совершенно иные сведения. Министр внутренних дел Протопопов продолжал дезинформацию Николая П. В.Н. Воейков пишет: «На следующий день, (т.е. 25 фев­раля. — П.М.) в субботу, я получил от АД. Протопопова телеграм­му с извещением, что в городе беспорядки, но все клонится к их по­давлению». В тот же день генерал А.И. Спиридович, находившийся в Царском Селе, отправил Воейкову полученные сведения из депар­тамента полиции: «Ничего грозного во всем происходящем усмот­реть нельзя; департамент полиции прекрасно обо всем осведомлен, а потому не нужно сомневаться, что выступление это будет лик­видировано в самое ближайшее время»¹⁵. Думается, что деятель­ность Родзянко по умалчиванию событий и телеграммы Протопопо­ва, их искажающие, имели под собой одну цель — ввести Государя в заблуждение, с целью его дезориентировать и дать возможность ре­волюционному процессу принять такие широкие масштабы, кото­рые позволили бы Государственной Думе начать шантаж Царя с требованием Ответственного министерства. Во всяком случае, тако­вы были планы Родзянко. Что же касается Гучкова, Милюкова, с одной стороны, и Керенского и Чхеидзе, с другой, то те преследова­ли свои, хотя и разные, но далеко идущие цели.

Государь, не имея достоверных сведений о ситуации в столице, с болью в сердце ощущал надвигающуюся на Россию опасность. Причем слова о сердце имеют здесь не только образное значение. 26 февраля, когда Государь находился в могилевской церкви, с ним случился сердечный приступ. Он почувствовал мучительную боль в середине груди, которая продолжалась пятнадцать минут. «Я едва выстоял, — писал он Императрице, — и лоб мой покрылся каплями пота. Я не помню, что это было, потому что сердцебие­ния у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени пред образом Пречистой Девы».

Родзянко начал забрасывать Ставку своими тревожными теле­граммами лишь 27 февраля, и в этих телеграммах уже слышится шантаж. Телеграммы он почему-то посылал на имя командующего Северным фронтом генерала Рузского. «Волнения, начавшиеся в

Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие раз­меры. Основа их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику; но главным образом полное недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения. <...> Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. Рос­сии грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не мо­жет быть победоносно окончена. Считаю единственным и необхо­димым выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся довери­ем всего населения»⁷⁶. Ясно, что это «доверенное лицо» должен был быть либо сам Родзянко, либо князь Г.Е. Львов. Тот же самый шантаж и в телеграмме, посланной в Могилев: «Положение серьез­ное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транс­порт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядоч­ная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо не­медленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить но­вое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца» ⁷⁷ . (К слову сказать, Родзянко слал свои телеграммы, не будучи уже председателем Государственной Думы, которая была к тому времени распущенной, был в глазах Царя бунтовщи­ком, отказавшимся исполнить Высочайшую волю. Государь не от­ветил ему на телеграмму).

Телеграммы Родзянко кричали о революции и об угрозе дина­стии. Естественно, что Николай II не верил Родзянко, а верил гене­ралу Алексееву. А что же Алексеев и другие генералы? Фактически они поддержали шантаж Родзянко. Рузский вначале посетовал: «Очень жаль, что с 24 по 27 февраля не удосужились сообщить о том, что делается в Петрограде. Надо думать, что и до 24 были признаки нарождающегося недовольства, грозящего волнениями, а также не сообщили и об агитации среди рабочих и гарнизона Пет­рограда. Обо всем этом тоже не потрудились, может быть и с це­лью, сообщить на фронт»⁷⁸. В последнем Рузский был абсолютно прав. Но как действовал сам он — генерал Рузский? Он посылает Царю телеграмму, в которой говорится: «Ставка. Его Император­скому Величеству Государю Императору. Почитаю долгом пред­ставить на благовоззрение Вашего Величества полученную мною от председателя Государственной Думы телеграмму, указываю­щую на грозное положение в столице и внутри государства, вызы­вающее тревогу за судьбу Родины. <...> Ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроения страны. По­этому дерзаю всеподданнейше доложить Вашему Величеству о крайней необходимости принять срочные меры, которые могли бы успокоить население, вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и в свое будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне пред­стоящего оживления боевой деятельности на фронте, вольют но­вые силы в армию и народ для проявления дальнейшего упорства в борьбе с врагом; позволяю себе думать, что при существующих ус­ловиях репрессивные меры могут скорее обострить положение, чем дать необходимое, длительное удовлетворение»⁷⁹.

Фактически это была полная поддержка требований Родзянко. Алексеев же пока своего мнения не высказывал. Во всяком случае, это мнение нигде не отражено. Но бесспорно, Алексеев вел самые тесные переговоры с Родзянко и тот в своих планах опирался именно на него. Главной же целью Родзянко было — «Ответствен­ное министерство». Скорее всего, нажимая на Рузского и Алексее­ва, Родзянко рассчитывал, что они смогут вырвать у Царя именно это решение.

Полковник Лейб-гвардии Стрелкового полка И.А. Артабалевский вспоминал о февральских событиях: «Стрелки и все прочие воинские чины постановили и утвердили лозунг, с которым они выступили против старого правительства: "Царь, новое прави­тельство, война до победы". С этим пошли в Государственную Думу. С трудом пробрались в Екатерининский зал. Все битком набито самой разношерстной публикой. К нам сейчас же вышел Родзянко и сказал короткую речь с призывом к порядку, на кото­рую ответили "ура!" и здравицей "первому гражданину России". Узнав от меня лозунг, с каким мы пришли, он заметно просвет­лел лицом. Я пробрался в комнату рядом с той, в которой заседал Исполнительный комитет Государственной Думы. Тут ко мне подошел один из членов Думы, высокий, с черной бородой, изыскан­но одетый. Кто это был, мне узнать не удалось. Он мне сказал, что Император Николай II, вероятно, будет принужден пере­дать престол своему сыну — Цесаревичу Алексею, а за его мало­летством опекуншей будет Императрица Александра Феодоровна, а регентом — великий князь Михаил Александрович. В этот момент в разговор вмешался Милюков. Не думал, что он произве­дет на меня такое отталкивающее впечатление — хитрой, дву­личной лисы. Бегающие за стеклами pince-nez глаза не внушали мне никакого доверия. Хитро поглядывая то на меня, то по сторо­нам, он интересовался узнать у меня об отношении стрелков к великому князю Михаилу Александровичу. Я ему ответил, что не понимаю его вопроса. Ежели Государь найдет нужным передать престол другому, то наш долг служить новому Государю. На это Милюков ничего не ответил и, неприятно-хитро улыбнувшись, отошел от меня»⁸⁰.

Из дневниковых записей Артабалевского хорошо видно, что ло­зунг, с которым вышла на улицы армия («Царь, новое правитель­ство, война до победы»), а он, в целом, принимался и другими во­инскими частями, был аналогичен требованиям Родзянко и Думы. Именно внешний монархизм последних обманул войска, которые считали, что выступают за Царя и народ против изменников старо­го правительства. Но из этого же отрывка видно, как думская оп­позиция, в данном случае в лице Милюкова, была готова монархи­ческие лозунги, которые использовались с целью обмана армии, сменить, когда они стали уже не нужны.

Главной целью думских и военных организаторов переворота был шантаж Императора (угрожая массовыми беспорядками, за­ставить его передать власть думскому правительству). Но Нико­лай II на шантаж не поддался. Родзянко через перепуганного князя Голицына, последнего председателя Императорского пра­вительства, пытается выбить у Царя назначение «независимого» главы правительства. В ответ Николай II телеграфирует князю Голицыну: «О главном начальнике для Петрограда мной дано по­веление начальнику моего штаба с указанием немедленно при­быть в столицу. То же относительно войск. Лично вам предос­тавляю все необходимые права по гражданскому управлению. Пе­ремены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми. НИКОЛАИ»⁸¹.

Одновременно Император принял решение вернуться в Царское Село, так как почувствовал ненадежность генералитета. Заговор­щики прекрасно понимали, что, если Царь вернется в Петроград, революция будет подавлена. С их стороны начинается «обработка» великого князя Михаила Александровича. Ему, брату Императо­ра, Родзянко и Голицын (председатель правительства!) внушают идею объявить себя регентом и, приняв командование над всеми войсками, назначить князя Львова главой правительства. Вели­кий князь Михаил Александрович не был человеком государствен­ного ума, не имел выдающихся государственных способностей, но предателем своего Царя он тоже не был. Он отказался выполнять предложения Родзянко. Но в одном последний все же убедил вели­кого князя. По наущению Родзянко великий князь Михаил Алек­сандрович направляет Императору телеграмму с предложением ос­вободить нынешний состав Совета Министров и назначить предсе­дателем нового Совета — Львова. В конце телеграммы великий князь убеждает Царя, опять-таки по наущению Родзянко, не при­езжать в Царское Село.

Между тем генерал Алексеев фактически молчаливо поддержи­вал Родзянко и проявлял полную пассивность в организации по­давления мятежа. «"Я только что говорил с Государем, — сказал Алексеев полковнику А.А. Мордвинову. — Теперь остается лишь одно: собрать порядочный отряд где-нибудь примерно около Цар­ского и наступать на бунтующий Петроград. Все распоряжения мною уже сделаны, но, конечно, нужно время, пройдет не менее пяти-шести дней. Пока все части смогут собраться. До этого ма­лыми силами ничего не стоит и предпринимать". Генерал Алексе­ев говорил все это таким утомленным голосом, что мне показа­лось, что он лично сам не особенно верит в успешность и надежность предложенной меры». ⁸²

Видя, что Алексеев пребывает в пассивном и странном бездейс­твии, Император Николай II начинает организовывать подавление мятежа. 27 февраля в 10 часов 25 минут вечера генерал Алексеев отправил телеграмму генералу Данилову: «Государь Император повелел генерал-адъютанта Иванова назначить Главнокоман­дующим Петроградским Военным округом; в его распоряжение, возможно скорее, отправить от войск Северного фронта в Петро­град два кавалерийских полка по возможности из находящейся в резерве 15-й кавалерийской дивизии, два пехотных полка из са­мых прочных и надежных, одну пулеметную команду для Георги­евского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов расте­рялся, и в распоряжение генерала Иванова нужно дать надежных, распорядительных и смелых помощников. <...> Такой же силы от­ряд последует с Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским. Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»⁸³.

Как видим, Николай II, посылая генерала Н.И. Иванова, точно оценивал сложившуюся обстановку и хорошо осознавал ее опас­ность. Генерал Иванов получил широчайшие полномочия, ему, до прибытия Государя, были обязаны подчиняться все министры пра­вительства.

Но Император понимал, что решающим фактором в водворении порядка станет его личное присутствие в столице. Этим объясняет­ся его решение выехать в Петроград, принятое 27 февраля. «Реше­ние Царя ехать в Царское Село, — пишет В. Криворотов, — при создавшемся положении, было отчаянным шагом. Но Государь чувствовал, что он остался один, что никто не предпринимал ничего, и оставалось решать ему самому: быть или не быть. Было ошибкой его окружения думать, что Царь спешил в Царское Село исключительно из боязни за свою семью, жену и детей. Государь должен был сознавать, что его появление там, в центре пылаю­щих страстей, не могло никоим образом защитить семью от рас­поясывавшейся толпы. Своим решением отправиться туда Царь хотел разрубить узел всеобщего трусливого бездействия» ⁸⁴.

Генерал-адъютант Алексеев пытался уговорить Царя не поки­дать Ставку, но тот остался верен своему решению. 27 февраля Им­ператор объявил В. Н. Воейкову, что уезжает и приказал сделать все распоряжения для отъезда. Исполнив приказ, Воейков доло­жил Государю, что он может сейчас же ехать ночевать в поезд, что все приготовлено и что поезд может через несколько часов идти в Царское Село. «Затем я прошел к генералу Алексееву предупре­дить о предстоящем отъезде. Я его застал уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении Государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выра­жение, и он с ехидной улыбкой слащавым голосом спросил у меня: "А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?" Хотя я никогда не считал ге­нерала Алексеева образцом преданности Царю, но был ошеломлен как сутью, так и тоном данного им в такую минуту ответа. На мои слова: "Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить", — генерал Алексеев ответил: "Нет, я ни­чего не знаю; это я так говорю". Я его вторично спросил: "После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и оп­ределенно сказать, считаете вы опасным Государю ехать или нет?" — На что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ: "Отчего же? Пускай Государь едет... ничего". После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам лично пойти и пояснить Государю положение дел: я думал, что, если Алексеев кривит душой передо мной, у него проснется совесть и не хватит сил лукавить перед лицом самого Царя, от которого он видел так много добра» ⁸⁵ .

Но Воейков ошибался. Совесть позволила Алексееву спокойно смотреть, как поезд уносит Императора в расставленную западню, откуда уже Государю было не выбраться. Все было просчитано и разыграно на уровне образцового начальника штаба. В 2 часа 10 минут ночи Николай II принял в своем поезде генерала Иванова и дал ему последние указания. «Генерал Иванов вошел в вагон вместе с Государем и оставался долго у Его Величества», — вспо­минал Мордвинов⁸⁶. «До свидания, — сказал на прощание Царь Иванову. — Вероятно, в Царском Селе завтра увидимся» ⁸⁷ .

В 17 часов 28 февраля царский поезд вышел из Могилева в Царское Село⁸⁸. «Императорские поезда ушли, — писал Спиридо-вич. — На путях станции Могилев спокойно оставались вагоны с генерал-адъютантом Ивановым и с его отрядом Георгиевского батальона. Этот поезд двинулся по назначению лишь в час дня 28 февраля, через семнадцать часов после того, как Государь от­дал свое распоряжение. Ставка не торопилась»⁸⁹.

Таким образом, Император Николай II был оставлен в пути сво­ей Ставкой фактически безо всякой охраны.

Покинув Могилев, Император Николай II двинулся на Петро­град двумя литерными поездами «А» и «Б». Эти поезда двигались вслед за поездами с воинскими частями генерала Иванова и частя­ми Северного и Западного фронтов, снятыми для наведения поряд­ка в Петрограде. Чтобы не мешать продвижению воинских эшело­нов, царские поезда были вынуждены идти не прямой дорогой на Петроград, а окружным путем через Смоленск, Вязьму, Лихо-славль, к Николаевской железной дороге, а оттуда через Тосно на Царское Село. Движение царского поезда не вызывало никаких трудностей. На ближайшей станции ехавшие на фронт солдаты встречали Государя громким «ура!» В каждом губернском городе Император принимал губернаторов, которые докладывали ему об­становку в Петрограде. Таким образом, Царь был прекрасно осве­домлен о том, что происходит в столице. Когда на следующий день в Пскове, Николай II разговаривал с Рузским, то удивил последнего знанием положения в столице⁹⁰.

Таким образом, поезд беспрепятственно шел на Царское Село. Известие о приближающемся царском поезде вызвало в среде бун­товщиков настоящую панику. Страх перед «безвольным и ненави­стным» Царем настолько обуял «друзей народа», что они просто потеряли голову. Это хорошо описывает в своей книге Ю.В. Ломо­носов: «Мои мысли были прерваны возгласом Рулевского: "Импе­раторский поезд подходит к Малой Вишере". Вскакиваю и иду бу­дить Бубликова. Он спит. Разбудить его нет никакой возможно­сти. Бурчит, ругается и упрямо ложится опять. Оставляю при нем Рулевского, а сам бегу к телефону.

—        Гос. Дума? Соедините с Председателем. Михаил Василье­вич, вы?

—        Я, Родзянко. Кто говорит?

—        МПС. По полномочию комиссара Бубликова, член Инженер­ного Совета Ломоносов. Вы меня знаете?

—        Что Вам угодно?

—        Императорский поезд в Малой Вишере. Что прикажите с ним делать?

—        Сейчас обсудим. Позовите Бубликова! Через несколько минут подходит Бубликов.

Да, это я, Бубликов... Но что же делать? Везти в Царское? В Петроград? Держать в Вишере? Ждать? Чего и сколько? Хоро­шо, будем ждать...

Не могут решиться, — раздраженно говорит Бубликов, ве­шая трубку.

Пошли длинные минуты. Из телеграфа несут записку: "Ма­лая Вишера. В Императорском поезде генерал Фукс и помощник начальника дороги Керн. Идет совещание. Комендант Греков из Петрограда дает назначение поезду на Петроград".

Явная чепуха. Каждый делает, что на ум придет. Опять зво­ним в Думу: "Еще не решили". Ждем. Опять записка: "М. Вишера. По распоряжению инженера Керна в 4.50 поезд литера А отпра­вился обратно в Бологое". Звоним в Думу.

Задержать?

Еще не решено. Следуйте за поездом. Когда положение выяс­нится, получите указания.

Я растерянно развожу руками <...>

Около 9 утра 29 февраля из Бологого сообщили, что Царский поезд прибыл туда. Опять звонки в Думу. Но этот раз решение последовало: "Задержать поезд в Бологом, передать Императору телеграмму Председателя Думы и назначить для этого последне­го экстренный поезд до ст. Бологое". В телеграмме Родзянко ука­зывал на критическое для трона положение. Телеграмма эта была передана под личным моим наблюдением в Царский поезд под расписку Воейкова, но ответа не последовало. Только что я прочитал расписку Воейкова и приказал назначить экстренный поезд для Родзянко, как раздался звонок Правосудовича: "Из Им­ператорского поезда ко мне поступило требование дать назначе­ние поезду из Бологого — на Псков. Что делать?". Как молния в моей голове пронеслась мысль о всей опасности этого плана: Ни­колай хочет пробраться к армии!

Ни в коем случае! — отвечал я Правосудовичу.

Слушаю, будет исполнено!

Но не прошло и десяти минут, как из телеграфа мне передали записку по телеграфу: "Бологое. Поезд литера А без назначения с паровозом отправился на Псков".

Бубликов в бешенстве заметался по кабинету.

—        Что делать? Говорите скорее!

—        Положение серьезное,— отвечаю я, сохраняя спокойст­вие. — Надо обсудить...

—        Обдуманное, только обдуманное...

Взорвем мост? Разобьем путь? Свалить поезд? Едва ли Дума нас похвалит! Да и кто это будет делать? Лучше забьем доро­гу — две станции товарными поездами, тем более что поезд без назначения, даже Царский.

В это время в свой кабинет вошел Устругов. Бубликов стреми­тельно бросился к нему:

Сейчас же распорядитесь, чтобы на пути литера А по Вин-давской один из разъездов был загорожен двумя товарными поез­дами.

Такие распоряжения я давать отказываюсь!

Что...о..?

У обоих в глазах было что-то страшное. Мы с Рулевским вы­хватили револьверы. Говорят, я приставил свой к животу Устругова, но я этого не помню. Устругов побледнел как полотно и зале­петал:

—        Хорошо, хорошо, сейчас...

Вспоминая эту сцену, мне всегда делается стыдно. Для чего было поручать это дело Устругову, когда можно было самому сго­вориться с Правосудовичем. Зачем было грозить револьвером, ко­гда достаточно было отстранения или угрозы им?»⁹¹

А затем и Ломоносов, и Бубликов, и им подобные потеряли го­лову от страха и растерянности и в этой растерянности дошли до того, что готовы были перестрелять друг друга. Паника Ломоносо­ва понятна: так называемая «революция» в Петрограде смогла произойти только благодаря полному бездействию властей. Один из самых трусливых и омерзительных типов революции, С. Мсти­славский, признавался позднее: «Можно сказать с уверенностью: если бы в ночь с 27-го на 28-е противник мог бы подойти к Таври­ческому дворцу даже незначительными, но сохранившими строй и дисциплину силами, он взял бы Таврический с удара — наверняка, защищаться нам было нечем. Правительство не смогло, однако, этого сделать: оно было дезорганизовано»⁹².

Ломоносов вполне отчетливо понимал, что приезд в столицу Го­сударя немедленно придаст силы правительству, и мятеж будет по­давлен.

Сцены, приводимые Ломоносовым, наглядно свидетельствуют о той решающей роли, которую сыграла в февральских событиях верхушка армии. Сохрани она верность Государю, и, несомненно, мятеж был бы подавлен. Между тем Государь остро почувствовал нелояльность ближайшего военного окружения, и его отъезд в Псков был вызван стремлением опереться на фронтового генерала Н.В. Рузского.

Генерал Лукомский писал: «Что, собственно, побудило Госуда­ря направиться в Псков, где находился штаб Главнокомандующе­го Северного фронта, генерала Рузского, а не вернуться в Ставку в Могилев? Объясняют это тем, что в бытность в Могилеве при начале революции — он не чувствовал твердой опоры в своем на­чальнике штаба генерале Алексееве и решил ехать к армии на Се­верный фронт, где надеялся найти более твердую опору в лице генерала Рузского» ⁹³. Полковник Мордвинов возражает против этого утверждения: «К генералу Рузскому и его прежнему, до генерала Данилова, начальнику штаба генералу Бонч-Бруевичу Его Величе­ство, как и все мы, относились с безусловно меньшим доверием, чем к своему начальнику штаба, и наше прибытие в Псков яви­лось вынужденным и совершенно непредвиденным при отъезде. Го­сударь, стремясь возможно скорее соединиться с семьей, вместе с тем стремился быть ближе к центру управления страной, уда­ленному от Могилева»⁹⁴.

Тем не менее Николай II рассчитывал на Рузского. Рузский ко­мандовал войсками огромного фронта, и Царь, если бы Рузский был верен присяге, оказался бы не только в полной безопасности, но и получил бы мощное средство по подавлению мятежа. Таким образом, Государь прибыл в Псков, стремясь продолжать борьбу с мятежом. Советский исследователь Г.З. Иоффе пишет: «Если ве­рить белоэмигрантским мемуарам, то создается впечатление, что Николай II прибыл в Псков уже с созревшим решением пойти на уступки и согласиться на ответственное министерство. Но подобные утверждения — либо намеренное искажение, либо ре­зультат бессознательного смещения калейдоскопически развер­тывающихся событий»⁹⁵. Нет, Государь хотел опереться на генерал-адъютанта Рузского, чтобы продолжать борьбу.

«Когда "блуждающий поезд" приближался к Пскову, — пишет Г.М. Катков, — пассажиры его надеялись, что приближаются к тихой гавани и что личное присутствие Императора произведет магическое действие. Государь был вправе ждать, что главноко­мандующий Северным фронтом первым делом спросит, какие бу­дут приказания. Однако произошло совсем другое⁹⁶.

Псков встретил Государя мрачно. «Будучи дежурным фли­гель-адъютантом, — пишет полковник А.А. Мордвинов, — я сто­ял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближаю­щуюся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пус­тынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключени­ем, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе соби­рающегося для встречи Государя, на ней не было. Где-то посереди­не платформы находился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдаленном конце виднелся силуэт карауль­ного солдата. Поезд остановился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой-то офицер, посмотрел на наш поезд и скрылся. Еще прошло несколько минут, и я увидел наконец генера­ла Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сто­рону. Рузский шел медленно, как бы нехотя и, как нам всем пока­залось, нарочно не спеша. Голова его, видимо, в раздумье была низ­ко опущена. За ним, немного отступя, шли генерал Данилов и еще два-три офицера из его штаба»⁹⁷.

Что же сказал генерал Рузский, оказавшись в вагоне? Поддер­жал ли он своего Государя, подтвердил ли свою готовность испол­нить свой долг перед ним? Ничего подобного. «Генерал Рузский, — вспоминал позже Император Николай II, — был первым, кто на­чал разговор о необходимости моего отречения»⁹⁸.

«Теперь уже трудно что-нибудь сделать, — с раздраженной до­садой говорил Рузский, — давно настаивали на реформах, которые вся страна требовала ...не слушались ...теперь придется, быть мо­жет, сдаваться на милость победителя», — недовольно сказал он членам свиты. Встретившись с Императором, Рузский высказал со­ображение, что надо соглашаться на «ответственное министерство». Можно себе представить горечь Николая II, который вместо опоры встретил в лице Рузского очередного своего противника. Николай II высказал мысль, что он не может пойти на этот шаг, что он хранит не самодержавие, а Россию. В ответ он услышал почти требование Рузского «сдаваться на милость победителя». Только теперь перед Царем стала проясняться вся глубина заговора. «Когда же мог прои­зойти весь этот переворот?» — спросил он Рузского. Тот отвечал, что «это готовилось давно, но осуществлялось после 27-го февраля, т.е. после отъезда Государя из Ставки»⁹⁹. «Перед Царем встала картина полного разрушения его власти и престижа, полная его обособленность, и у него пропала всякая уверенность в поддержке со стороны армии, если главы ее в несколько дней перешли на сторону врага», — пишет генерал Дубенский¹⁰⁰.

С этого момента Император окончательно понял, что он в ло­вушке и что он ничего не может предпринять. С.Д. Боткин, брат расстрелянного с Царской Семьей в Екатеринбурге лейб-медика Царской Семьи, писал в 1925 году: «Революция началась задолго до того дня, когда А.И. Гучков и Шульгин добивались в Пскове от­речения Государя. Как теперь установлено, Государь фактически был узником заговорщиков еще до подписания отречения. Когда Царский поезд остановился на станции Псков, Государь уже не был его хозяином. Он не мог направлять свой поезд согласно сво­ему желанию и усмотрению, и самая остановка в Пскове не была им намечена. Генерал Радко-Дмитриев говорил впоследствии, что если бы Государь, вместо того чтобы ожидать в своем вагоне дум­ских делегатов из Петербурга, сошёл бы на станции Псков и по­ехал в автомобиле по направлению расположений войск вверенной ему армии, события приняли бы совсем иной оборот. Несомненно, что прием Государем гг. Гучкова и Шульгина в штабе Радко-Дмитриева носил бы иной характер и имел бы совершенно иные последствия; но остается под вопросом: мог ли Государь осу­ществить свой отъезд на автомобиле со станции Псков? Мы не должны забывать, что вся поездная прислуга, вплоть до последне­го механика на Царском поезде, была причастна к революции»

Когда читаешь воспоминания членов царской свиты о событи­ях февраля 1917 года, то невольно поражаешься какой-то их бес­помощности и обреченности. Никто из них и не пытался дейст­венно помочь монарху, хотя бы морально поддержать его, а все надеялись на «авось», на «чуточную мечту». В этих условиях единственным, кто продолжал сопротивляться и отстаивать мо­нархию, был сам Николай П. В 1927 году вышла цитируемая нами книга «Отречение Николая II» со вступительной статьей М. Кольцова. Кольцов был тогда в стане победителей, тех, кто ис­треблял Романовых «как класс», кто всячески клеветал и унижал память последнего Царя. Тем более для нас интересен неожидан­ный вывод Кольцова, когда он пишет о Николае II: «Где тряпка? Где сосулька? Где слабовольное ничтожество? В перепуганной толпе защитников трона мы видим только одного верного себе человека — самого Николая. Нет сомнения, единственным чело­веком., пытавшимся упорствовать в сохранении монархического режима, был сам монарх. Спасал, отстаивал Царя один Царь. Не он погубил, его погубили»¹⁰².

Лишь после того, как великий князь Николай Николаевич и все командующие фронтами: генералы Алексеев, Брусилов, Эверт, Сахаров, Рузский, адмирал Колчак — прислали ему телеграммы или передали их устно «со слезными» просьбами отречься, он по­нял: всё — круг замкнулся. Архимандрит Константин (Зайцев) пи­сал: «Чуть ли не единственным человеком, у которого не помути­лось национальное сознание, был Царь. Его духовное здоровье ни в какой мере не было задето тлетворными веяниями времени. Он продолжал смотреть на вещи просто и трезво. В столице, в раз­гар войны — Великой войны, от исхода которой зависели судьбы мира! — возник уличный бунт! Его надо на месте подавить с той мгновенной беспощадностью, которая в таких случаях есть един­ственный способ обеспечить минимальную трату крови. Это было Царю так же ясно, как было ему ясно при более ранних столкновениях с общественным мнением, что во время войны, и притом буквально накануне конечной победы над внешним вра­гом, нельзя заниматься органическими реформами внутренними, ослабляющими правительственную власть. Царь был на фронте во главе армии, продолжавшей быть ему преданной. Так, кажет­ся, просто было ему покончить с бунтом! Но для этого надобно было, чтобы то, что произошло в столице, было воспринято государственно-общественными силами, стоящими во главе Рос­сии, именно как "бунт". Для этого надобно было, чтобы Царь мог пойти усмирять столичный "бунт", как общерусский Царь, спа­сающий Родину от внутреннего врага, в образе бунтующей черни грозящего ее бытию! Этого как раз и не было. Между бунтующей чернью и Царем встал барьер, отделивший страну от ее Богом Помазанного Державного Вождя. И встали не случайные группы и не отдельные люди, а возникла грандиозная по широте захвата коалиция самых разнокачественных и разномыслящих групп лю­дей, объединенных не мыслью о том, как сгрудиться вокруг Царя на защиту страны, а — напротив того, мыслью о том, как не дать Царю проявить державную волю: мыслью о том, как — страшно сказать! — спасти страну от Царя и его Семьи. Что же было делать Царю? Укрыться под защитой оставшихся ему вер­ных войск и идти на столицу, открывая фронт внутренней вой­ны и поворачивая тыл фронту внешнему? Достаточно поста­вить этот вопрос, чтобы понять невозможность вступления Царя на этот путь. Государь внезапно оказался без рук: он ощу­тил вокруг себя пустоту. Вместо честных и добросовестных ис­полнителей своих предначертаний он уже раньше все чаще видел "советников" и "подсказчиков", в глазах которых "Он" мешал им "спасти" Россию!»¹⁰³

Здесь необходимо сказать несколько слов о юридических, нрав­ственных и исторических аспектах так называемого «отречения».

Это «отречение» произошло в условиях организованного заго­вора военных и думцев. В результате этого заговора Император Николай Александрович оказался в полной изоляции. Он был ок­ружен либо врагами, либо теми, кто был не в состоянии, по раз­ным причинам, предпринять какие-либо действия в защиту Госу­даря. В этих условиях от Царя первоначально требовали «ответст­венного» министерства! Само по себе это требование было далеко не новым: его уже выдвигала думская оппозиция в 1915, 1916 го­дах. Но в феврале 1917 года это требование получило новое допол­нение: после его принятия Царь, по мысли заговорщиков, должен был отречься от престола. То есть таким образом Император дол­жен был «освятить» новую масонскую власть. Николай II на это не пошел, так как отлично понимал, в чьи руки будет передана судь­ба России. Уже будучи под арестом в Царском Селе, он сказал Юлии Ден, указывая на министров Временного правительства: «Вы только взгляните, Лили. Посмотрите на эти лица... Это же настоящие уголовники. А между тем от меня требовали одоб­рить такой состав кабинета и даровать конституцию»¹⁰⁴.

Царь предпочел отойти от власти, но не связывать свое имя с преступным богоборческим правительством. Он единственный из представителей высшей власти, кто отказался поддерживать власть разрушителей русской государственности. Все остальные: верхи армии, общества, буржуазии и даже Церкви выразили пол­ную лояльность к февральским преступникам. Своим отказом признавать мятежное правительство, Царь, вслед за Спасителем, которого нечистый дух соблазнял поклониться ему, обещая все царства мира, отвечал сатане: Изыди от Мене, сатано: писано бо есть: Господу Богу твоему поклонишися, и тому единому послужиши (Мф. 4, 10).

В этом отказе состоял великий духовный подвиг Государя пе­ред Богом и Россией.

Император Николай II был поставлен мятежниками в такое по­ложение, когда ему приходилось думать, прежде всего, о спасении России и самодержавной монархии. Что есть самодержавная мо­нархия? «Самодержавная монархия, — писала газета «Царь-Коло­кол» в 1990 году, — есть форма земной власти, установленная во образ власти Небесной, то есть царство, над скоропроходящим земным благополучием подданных поставляющее заботу об их ко­нечном спасении. Отсюда тенденция к видимому самоуничиже­нию, саморазрушению царства внешнего ради торжества правды-царства внутреннего — Крест Царский, не раз явленный миру православными князьями и царями русскими. Вспомним Государя Николая Александровича, на предложение террором власти оста­новить разраставшееся отступление ответившего отказом»¹⁰⁵.

Суть подвига Николая II очень точно подметил архимандрит Константин (Зайцев): «Царь, оставаясь Русским Царем, не мог себя ограничить западной конституцией, не мог сделать этого не потому, что судорожно держался за свою власть, а потому что сама власть эта, по существу своему, не поддавалась ограниче­нию. Ограничить ее — значило изменить не ее, а изменить ей. Рус­ский Царь не просто Царь-Помазанник, которому вручена Про­мыслом судьба великого народа. Он — тот единственный Царь на земле, которому вручена от Бога задача охранять Святую Цер­ковь и нести высокое царское послушание до второго пришествия Христова. Русский Царь — тот Богом поставленный носитель земной власти, действием которого до времени сдерживается сила Врага» ¹⁰⁶

Все события «отречения» — это поединок Царя и «февралистов» 1917 года. Царь до последнего момента надеялся отстоять свои священные права, а значит отстоять законную власть. Он на­деялся получить в этом поддержку от окружавших его людей, он ждал от них исполнения их долга верноподданных. Но тщетно. Кругом царили «измена, и трусость, и обман». «Подавить откры­то революцию Николай II уже не мог, — пишет Г.З. Иоффе. — В Пскове он был "крепко" зажат своими генерал-адъютантами. Прямое противодействие им в условиях Пскова, где положение контролировал один из главных изменников, Рузский, было прак­тически невозможно. В белоэмигрантской среде можно найти утверждение, что если бы Николай II, находясь в Пскове, обра­тился к войскам, среди них нашлись бы воинские части, верные царской власти. Однако практически он не имел такой возможно­сти, хотя бы потому, что связь осуществлялась через штаб гене­рала Рузского. В соответствии с показаниями А. И. Гучкова, Руз­ский прямо заявил Николаю II, что никаких воинских частей по­слать в Петроград не сможет»¹⁰⁷.

Тогда, поняв, что мятежники царствовать ему все равно не да­дут и что беззаконие должно свершиться, Император начал мучи­тельно думать, как ослабить это беззаконие и как отвести от Рос­сии тяжкий грех отступничества. Мятежники требовали от него передать престол сыну — Цесаревичу Алексею. Они прекрасно по­нимали, что передача престола Цесаревичу будет воспринята как законная передача власти от отца к сыну, то есть будет сохранена иллюзия законного престолонаследования. То есть Император Николай II, по плану мятежников, должен был своим именем и именем своего сына «освящать» узурпацию власти. Отречься в пользу сына — означало бы сделать больного Наследника царем родзянок, гучковых, львовых, керенских и им подобных, означа­ло бы узаконить их беззаконие.

Государь пойти на этот не мог. На беззаконные требования Го­сударь отвечает беззаконным актом — он передает «Наследие Наше» великому князю Михаилу Александровичу. Эта передача происходит с нарушением всех законов Российской империи, всего правового оформления таких судьбоносных документов. Но кроме нарушения юридических норм, «отречение» было заранее невоз­можно еще и потому, что великий князь Михаил Александрович к февралю 1917 года не имел прав наследовать престол. На листке бумаги, при помощи обыкновенной печатной машинки пишется странный текст, который начинается словами: «Ставка. Начальни­ку Штаба». Хотя неизвестно, вышел ли этот документ из-под пера Государя или он был сфабрикован Гучковым и присными. Игумен Серафим (Кузнецов) писал: «Невольно закрадывается в душу со­мнение: "А действительно ли подписан Государем акт отрече­ния?" Это сомнение можно выгнать из тайников душевных толь­ко тогда, когда беспристрастная экспертиза докажет, что акт отречения действительно подписан Императором Николаем II. Такие первостепенной важности акты совершаются не при двух-трех свидетелях, а при составе представителей всех сосло­вий и учреждений. Не было также подтверждено Государем кому-либо при жизни, что им подписан акт отречения от вла­сти, и никто к нему допущен не был из лиц нейтральной стороны и даже из числа иностранных представителей, при которых бы Государь подтвердил акт своего отречения и что он сделан не под угрозой насилия, а добровольно»¹⁰⁸.

М. Сафонов в своей интереснейшей статье «Гибель богов» хо­рошо показывает те вопиющие разногласия в тексте документа с иными источниками, которые выявились в ходе его исследова­ния. Так, совершенно непонятно, почему так называемый «мани­фест об отречении» не имеет обязательной для такого документа шапки: «Божьей поспешествующей Милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский...» и так далее. То есть из документа «Начальнику Штаба» непонятно, к кому кон­кретно обращается Император. Более того, этот документ совер­шенно не характерен для телеграмм Николая П. «Николай II, — пишет Сафонов, — по-иному оформлял свои телеграммы. Это хо­рошо видно из собственноручно написанных им между 15 и 16 ча­сами 2 марта телеграмм Родзянко и Алексееву. Вначале он ука­зывал, кому адресована телеграмма, потом — куда она направ­ляется. Например, как это отчетливо видно на факсимиле: "Председателю Гос. Думы. Птгр", то есть "Петрограда". Соот­ветственно телеграмма Алексееву выглядела так: "Наштаверх. Ставка". "Наштаверх" — это означало "начальнику штаба вер­ховного главнокомандующего". Поэтому слова: "Ставка. Началь­нику штаба", которые мы видим на фотокопиях, были написа­ны людьми недостаточно компетентными, ибо просто "началь­нику штаба" царь никогда бы не написал. Далее безграмотно по­ставлена дата телеграммы. Действительно, телеграммы, ко­торые отсылал Данилов из штаба Северного фронта, заканчива­лись так: "Псков. Число, месяц. Час. Минута". Потом обяза­тельно следовал номер телеграммы. Потом следовала подпись. Нетрудно заметить, что на фотокопиях нет номера телеграм­мы, который обязательно должен был здесь находиться, если бы она действительно была подготовлена к отправке. Да и сама дата выглядит несколько странно: "2-го Марта 15 час. 5 мин. 1917 г.". Как правило, год в телеграммах не обозначался, а если обозначался, то цифры должны были следовать после написания месяца, например, "2 марта 1917 г.", а отнюдь не после указания точного времени» ¹⁰⁹

М. Сафонов считает, что текст «отречения» был вписан на бланк царской телеграммы с уже имевшейся подписью Царя и ми­нистра Двора графа Фредерикса. О каком же «историческом доку­менте» может тогда идти речь? И что было сказано в подлинном тесте манифеста, который Император Николай II передал в двух экземплярах Гучкову и Шульгину, о чем имеется запись в дневни­ке Царя, если только, конечно, и дневник не подвергся фальсифи­кации? «Если "составители" Акта отречения так свободно ма­нипулировали его формой, — вопрошает Сафонов, — не отнеслись ли они с той же свободой к самому тексту, который Николай II передал им? Другими словами, не внесли ли Шульгин и Гучков в текст Николая II принципиальных изменений?»

Однозначных ответов на эти вопросы сегодня дать нельзя. Но также совершенно невозможно говорить о каком-то «отречении» Николая II от престола, тем более о «легкости» этого «отречения». Совершенно понятно, что ни с юридической, ни с моральной, ни с религиозной точки зрения никакого отречения от престола со сторо­ны Царя не было. События в феврале-марте 1917 года были не чем иным, как свержением Императора Николая II с прародительско­го престола; незаконным, совершенным преступным путем, про­тив воли и желания Самодержца, лишением его власти. «Мир не слыхал ничего подобного этому правонарушению. Ничего иного по­сле этого, кроме большевизма, не могло и не должно было быть» ¹¹⁰

Поставленный перед лицом измены генералитета, который поч­ти в полном составе перешел на сторону заговора, Николай II ока­зался перед двумя путями. Первый путь был следующим: обра­титься к армии с приказом защитить его от собственных генера­лов. Но что это означало на деле? Это означало, что Царь должен был приказать расстрелять практически весь свой штаб. Но, во-первых, это было немыслимо по соображениям государственной безопасности: перед судьбоносным наступлением разгромить соб­ственную Ставку было равносильно военному крушению русской армии. Не говоря уже о том, что подобные действия оказали бы сильное деморализующее действие на войска*. Во-вторых, не надо забывать, что Царь был фактически пленен собственными генера­лами. Царский поезд охранялся часовыми генерала Рузского, ко­торый один решал, кого допускать к Царю, а кого — нет. Вся корреспонденция, направляемая Императору, контролировалась гене­ралом Алексеевым. «Хотя реально, — пишет О.А. Платонов, — связь между Государем и Ставкой армии потеряна не была, гене­рал Алексеев, по сути, отстранил Царя от контроля над армией и захватил власть в свои руки» ¹¹¹

Понятно, что в таких условиях генералы не дали бы Царю предпринять против себя никаких репрессивных действий. Импе­ратор, «соединявший в себе двойную и могущественную власть Са­модержца и Верховного Главнокомандующего, ясно сознавал, что генерал Рузский не подчинится его приказу, если Он велит пода­вить мятеж, бушующий в столице. Он чувствовал, что тайная измена опутывала его, как липкая паутина»¹¹².

Можно было послать войска в Петроград. Но против кого? Царь ясно понимал, что беснующиеся праздношатающиеся толпы так называемого «народа» легко разгоняются двумя верными батальо­нами. Но в том-то и дело, что главные заговорщики были не на улицах Петрограда, а в кабинетах Таврического дворца и, что са­мое главное, в собственной Его Величества Ставке. Армия, в лице ее высших генералов, предала своего Царя и Верховного Главноко­мандующего. Лев Троцкий впоследствии злорадно, но справедливо писал: «Среди командного состава не нашлось никого, кто всту­пился бы за своего царя. Все торопились пересесть на корабль ре­волюции в твердом расчете найти там уютные каюты. Генералы и адмиралы снимали царские вензеля и надевали красные банты. Каждый спасался, как мог»¹¹³.

* Общеизвестно, что репрессии 30-х годов против руководящего состава РККА, проведенные Сталиным, оказали деморализующее влияние на Советскую Армию, хотя репрессированные военачальники (Тухачевский, Якир, Блюхер) были заме­нены более выдающимися (Тимошенко, Жуковым, Рокоссовским). Но сам факт расстрела армейского верховного командования, даже обличенного в заговоре и планах государственного переворота, произвел удручающее впечатление на воен­ные массы, особенно на командный состав. Если репрессии против красного ко­мандного состава, проведенные за четыре года до войны, встретили у определен­ной части офицерства неприятие и даже противодействие, что не преминуло ска­заться на ходе боевых действий в 1941 году, то легко себе представить, что про­изошло бы в марте 1917 года, пойди Николай II в разгар боевых действий на по­добные репрессии. — П.М.

Таким образом, насильственное разрешение создавшегося поло­жения, в условиях изоляции в Пскове, для Царя было невозмож­но. «Фактически Царя свергли. Монарх делал этот судьбоносный выбор в условиях, когда выбора-то, по существу, у него не было. Пистолет был нацелен, и на мушке была не только его жизнь (это его занимало мало), но и будущее страны. Ну а если бы не отрекся,   проявил   "твердость",   тогда   все   могло   бы   быть по-другому? Не могло. Теперь это можно констатировать со всей определенностью»¹¹⁴.

Оставался второй путь: жертвуя собой и своей властью, спасти Россию от анархии и гражданской войны. Для этого надо было лю­бой ценой сохранить монархию. Царь понимал, что от власти его отрешат в любом случае. Отдавать своего сына в цари мятежникам Царь не хотел. Оставалось одно: передать престол своему брату — великому князю Михаилу Александровичу. Этим шагом, с одной стороны, Царь показывал всю незаконность происходящего, а с другой, выказывал надежду, что новому императору из Петрогра­да будет легче и справиться с крамолой, и возглавить новый курс руководства страной. То, что это было твердо принятое решение, говорит телеграмма Государя на имя Михаила Александровича: «Его Императорскому Величеству Михаилу. Петроград. Собы­тия последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот шаг. Прости меня, если огорчил Тебя и не успел предупре­дить». Кстати, эта телеграмма не была передана великому князю Михаилу Александровичу.

Но великий князь совершил поступок совершенно неожидан­ный для Николая II: вместо организации отпора мятежу, он пере­дал всю полноту власти в руки мятежников. «Бог знает, кто надо­умил его подписать такую гадость!» — записал Государь в своем дневнике 3-го марта¹¹⁵. «Государь выразил Свое глубокое огорчение как отказом Августейшего Брата взойти на престол, так и фор­мой, в которую он был облечен» (В.Н. Воейков)¹¹⁶.

Узнав о поступке брата, Император Николай II пошел на еще большую жертву во имя России: он был готов отдать ей своего Сына. Уже по пути в Могилев, Николай II вызвал к себе генерала Алексеева и сказал ему: «Я передумал. Прошу Вас послать эту телеграмму в Петроград».

«На листке бумаги, — писал генерал А.И. Деникин, — отчет­ливым почерком Государь писал собственноручно о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея.

Алексеев унес эту телеграмму и не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уже два манифеста»

Здесь генерал Деникин, сам склонный к непостоянству и интри­гам, безусловно, лукавит. Было не поздно. Никаких манифестов еще не было, к тому же Царь обладал правом исправить законода­тельную «ошибку», передачу престола своему брату, и никто был не вправе помешать ему это сделать. Просто генерал Алексеев в оче­редной раз предал. Однако теперь не только лично Императора Ни­колая Александровича, которому на Святом Евангелии клялся слу­жить «верно и нелицемерно», но и дело Русской Монархии в целом.

Сегодня бытует мнение, что Николай II планировал вырваться из Пскова и, обратившись к войскам, дезавуировать «отречение». В доказательство приводится поездка Царя из Пскова в Могилев. Так, один современный исследователь пишет: «Государь оказался в ло­вушке у террористов, и по отношению к нему были применены хо­рошо известные нам сегодня методы террора. Подписывать офици­альный юридический документ об отречении ему не позволяла со­весть христианина, ответственность правителя и профессиона­лизм юриста, а не подписывать его он не мог, так как заговорщики грозили немедленно устроить братоубийственную бойню. Государь избрал оптимальный, на его взгляд, выход, с возможностью изме­нить ситуацию, вырвавшись из псковского плена. Он не учел толь­ко одного — предательство и измена среди высших государствен­ных и военных чинов России оказались глобальными. Государь был уверен, что большинство тех, кто давал ему присягу на верность, останутся верны ей. Он сам был человеком совести и предполагал ее наличие у своих верноподданных. Его чистое сердце было просто не способно предусмотреть всеобщей измены»¹¹⁸.

Думается, что подобные мнения, с одной стороны, недооценива­ют Государя, а с другой — ставят под сомнения его искренность. Императору общая измена стала понятна тогда, когда пришли «ко­ленопреклоненные» телеграммы от великого князя Николая Ни­колаевича и всех командующих фронтов. «Все мне изменили. Пер­вый Николаша», — сказал Государь Воейкову. Точно так же, из­вестная фраза: «Кругом измена, и трусость, и обман» — появилась в дневнике 2-го марта, а не после поездки в Ставку. Нет, Царь все понял. Он понял, что царствовать больше он не может, ибо ему не дадут этого. Ему оставалось одно: пожертвовав собой, спасти мо­нархию. Бытует мнение, что он не должен был «отрекаться» даже ценой собственной жизни, как Император Павел. Но такие мнения опять-таки не берут во внимание то обстоятельство, что заговор проходил в условиях тяжелейшей войны. Можно себе предста­вить, как сказалось бы на ее ходе убийство Монарха в собственной Ставке своими генералами. Результатом цареубийства вновь стала бы гражданская смута, грозившая поражением в войне. В тех ус­ловиях от Царя требовалась больше, чем отдать жизнь — от него требовалась жертва во имя России. И он эту жертву принес.

«Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действи­тельного блага и для спасения Родной Матушки России», — объ­являл он Родзянко в своей телеграмме. Он отрекся, не поставив никаких условий лично для себя и своей Семьи, отрекся жертвен­но. «Когда в силу страшных обстоятельств ("кругом измена, и трусость, и обман") стало ясно, что он не может исполнять долг Царского служения по всем требованиям христианской совести, он безропотно, как Христос в Гефсимании, принял волю Божию о себе и России. Нам иногда кажется, что в активности проявля­ется воля, характер человека. Но требуется несравненно большее мужество, чтобы тот, кто "не напрасно носит меч", принял по­веление Божие "не противиться злому", когда Бог открывает, что иного пути нет. А политик, которым движет только ин­стинкт власти и жажда ее сохранить во что бы то ни стало, по природе очень слабый человек. Заслуга Государя Николая II в том, что он осуществил смысл истории как тайны воли Божией», — пишет протоиерей Александр Шаргунов¹¹⁹.

Это же понимание смысла истории как проявления воли Божь­ей руководило Государем, когда он отказался от политической борьбы за власть. Его решение не бороться за нее было взвешен­ным и окончательным. Здесь невозможно вновь не сказать о христоподражательности подвига Государя. Вспомним обстоятельства Гефсиманского моления о Чаше Спасителя и то, что произошло позже. Господь тяжко страдает перед началом Крестного Пути. Ему тяжко быть одному. Он просит учеников бодрствовать вместе с Ним в эти минуты. Но ученики, не понимающие величия момента, засыпают. Спаситель в кровавом поту молит Отца, чтобы Чаша сия Его миновала. «Впрочем не как Моя воля, но как Твоя», — смирен­но говорит Он. Но вот пришли первосвященники, солдаты и Иуда «с предательским лобзаньем на устах». Спасителя хватают. И в этот момент апостол Петр, охваченный праведным гневом, достает меч и отсекает ухо рабу по имени Малх, что, к слову, в переводе означает «царь». Господь останавливает Петра со словами: «Вложи меч свой в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?», после чего исцелил раба. Господь Иисус дает понять Пет­ру: помогать Мне следовало тогда, когда Я просил об этом, то есть не спать, а поддержать Меня в Моей душевной муке. Нынче же пробил час Сына Человеческого. Петр, совершая насильственное действие в отношении раба, то есть не вольного в своих действиях человека, совершает бессмысленный поступок, который только ме­шает Господу в Его вселенской миссии.

«В критическую для всей вселенной минуту, когда победа в Ве­ликой войне была так близка, Константинополь, проливы, преоб­ладание в Европе отходили к России, оставленный Государь после целонощной молитвы перед образом Спасителя, "преодолев иску­шение в пустыне", принял решение об отречении от Престола, со всей своей Августейшей Семьей ступив на предназначенный ему от рождения путь смирения и скорби. Тем же, чем для искушаемого в пустыне Господа было предложение всех царств мира из рук сатанинских, тем явился для Государя конституционный соблазн. Со­гласившись на конституцию, Государь, безусловно, сохранил бы себе и своей Семье жизнь, но время и сроки мира, попавшего под власть антихриста, были бы сокращены. Отказом Помазанника Божия, Государя Императора Николая Александровича, от переме­ны источника власти, отказом от дьявольского искушения и вер­ностью своему Владыке Господу Иисусу Христу, пришествие ан­тихриста откладывалось на неопределенный срок, вселенная в ко­торый раз была избавлена от надвигавшейся катастрофы.»

Поведение Николая II удивительным образом напоминает о евангельских событиях. Об этом прямо пишет С. Позднышев: «На Гучкова с ненавистью смотрел стоявший у дверей молодой офицер Лейб-гвардии Московского полка. Вот он схватил шашку, может сейчас блеснет сталь. Государь заметил движение руки, быстро сказал: "Соловьев, успокойся, выйди в соседнее помещение. Я не хочу ничьей крови..." Как будто в глубине двух тысячелетий воз­никла другая картина, и ветер веков донес из тьмы Гефсиманского сада: "Петр, вложи меч твой"»¹²¹.

Не менее христоподражательным является поведение Царя с Алексеевым: «Алексеев чувствовал неловкость и смущение перед Государем. Его совесть тревожило упорное молчание Царя. Во время доклада о последних событиях в Петрограде он не выдер­жал и сказал ему: "Ваше Величество, я действовал в эти дни, ру­ководствуясь моей любовью к Родине и желанием уберечь и огра­дить армию от развала. Россия тяжко больна; для ее спасения надо было идти на жертвы..." Государь пристально посмотрел на него и ничего не отвечал» ¹²²

Не так ли аргументировал свое предательство Иуда, не так ли молчал перед Пилатом Спаситель?

В 1927 году в монархическом журнале «Двуглавый орел», изда­вавшемся в Париже, были помещены стихи никому не известного В. Шелехова. Мы не беремся судить об их поэтическом достоинст­ве. Да оно и не важно. Важно то, что Шелехов очень точно отобра­зил в них смысл Царского Подвига:

Наш Батюшка-Царь в могилевской палате

Трудился над планом последних боев.

Вот близко победа, но злые кинжалы

Уж в Царскую спину направил кагал:

В столице мятеж, смущены генералы,

А в Пскове Иуда-предатель предстал.

Не думая вовсе о личном спасенье,

Престольную клятву России храня,

Великий Страдалец в христианском смиренье

Сказал им: «Я Царь ваш — возьмите меня».

И поднялись злые нечистые руки

И в грязном кощунстве легли на Царя,

И в царских очах отразилися муки,

Безмерной любовью Отчизну даря.

И началось шествье Царя Николая,

То скорбное шествье с тяжелым крестом. ¹²³

Вся логика поведения Императора Николая II как христиан­ского государя свидетельствует, что Царь приносил жертву во имя России, а не отрекался от нее. Далек был Николай II и от полити­ческого трюкачества и интриг.

Поездка Царя в Могилев была не чем иным, как прощальной поездкой. 3 марта 1917 года Император прибыл в Могилев. «Госу­дарь вернулся в Могилев из Пскова для того, чтобы проститься со своей Ставкой, в которой Его Величество так много трудился, столь много положил в великое дело борьбы с нашим упорным и могущественным врагом души, сердца и ума и необычайного на­пряжения всех своих моральных и физических сил. Только те, кто имел высокую честь видеть ежедневно эту непрерывную деятель­ность в течение полутора лет, с августа 1915 по март 1917, не­посредственного командования Императором Николаем II своей многомиллионной армией, растянувшейся от Балтийского моря через всю Россию до Трапезунда и вплоть до Малой Азии, только те могут сказать, какой это был труд и каковы были нужны нравственные силы, дабы переносить эту каждодневную работу, не оставляя при этом громадных общегосударственных забот по всей империи, где уже широко зрели измена и предательство. И как совершалась эта работа Русским Царем! Без малейшей аф­фектации, безо всякой рекламы, спокойно и глубоко-вдумчиво тру­дился Государь», — писал летописец пребывания Царя в армии во время Мировой войны генерал Д.Н. Дубенский¹²⁴.

Могилев встретил отрекшегося Царя марсельезой и красными полотнищами, и это новое лицо враз изменившегося города, навер­ное, подействовало на Государя более удручающе, чем обстоятель­ства самого отречения. «4 марта, — писал полковник Пронин. — Подходя сегодня утром к Штабу, мне бросились в глаза два огром­ных красных флага, примерно в две сажени длиной, висевшие по обе стороны главного входа в здание городской Думы. Вензеля Го­сударя и Государыни из разноцветных электрических лампочек уже были сняты. Государь со вчерашнего дня "во дворце", и он мо­жет из окошек круглой комнаты, в которой обыкновенно играл наследник, видеть этот новый "русский флаг".

Около 10 часов утра я был свидетелем, проявления "радости" Георгиевским батальоном по случаю провозглашения нового режима в России. Сначала издалека, а затем все ближе и ближе стали доноситься звуки военного оркестра, нестройно игравшего марсель­езу. Мы все, находившиеся в это время в оперативном отделении, подошли к окнам. Георгиевский батальон в полном составе, с музы­кой впереди, направляясь в город, проходил мимо Штаба. Толпа, главным образом мальчишки, сопровождала его. Государь, стоя у окна, мог наблюдать, как лучшие солдаты армии, герои из героев, имеющие не менее двух георгиевских крестов, так недавно состав­лявшие надежную охрану Императора, демонстративно шеству­ют мимо Его, проявляя радость по случаю свержения Императо­ра... Нечто в том же духе сделал и "Конвой Его Величества". На­чальник Конвоя генерал граф Граббе явился к Алексееву с просьбой разрешить снять вензеля и переименовать "Конвой Его Величест­ва" в "Конвой Ставки Верховного Главнокомандования".

И вспомнились мне швейцарцы — наемная гвардия Людови­ка XVI, вся, до единого солдата, погибшая, защищая короля»¹²⁵.

Сам Император вспоминал об этой своей последней поездке в Могилев, в который приехала также Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна, повидаться с сыном: «Некоторые эпизоды были исключительно неприятными. Мама возила меня на моторе по городу, который был украшен красными флагами и кумачом. Моя бедная мама не могла видеть эти флаги. Но я на них не обра­щал никакого внимания; мне все это показалось таким глупым и бессмысленным! Поведение толпы, странное дело, противоречило этой демонстрации революционерами своей власти. Когда наш ав­томобиль проезжал по улицам, люди, как и прежде, опускались на колени»¹²⁶.

6 марта Николай II простился со Ставкой. Н.А. Павлов в своей книге писал: «Государь все время спокоен. Одному Богу известно, что стоит Ему это спокойствие. Лишь 3-го марта, привезенный обратно в Ставку, Он проявляет волнение. Сдерживаясь, стара­ясь быть даже веселым, Он вышел из поезда, бодро здороваясь с ве­ликими князьями и генералитетом. Видели, как Он вздрогнул, увидав шеренгу штаб-офицеров. Государь всех обходит, подавая руку. Но вот конец этой шеренге... Крупные слезы, текли по Его лицу, и, закрыв лицо рукой, Он быстро вошел в вагон... Прощание со Ставкой и армией. Государь видимо сдерживает волнение. У иных офицеров на глазах слезы. Наступила еще и последняя мину­та... Где-то тут должны нахлынуть тени Сусанина, Бульбы, Ми­нина, Гермогена, Кутузова, Суворова и тысяч былых верных. Здесь и гвардия, военное дворянство, народ... Слезы офицеров — не сила... Здесь тысячи вооруженных. И ни одна рука не вцепилась в эфес, ни одного крика "не позволим", ни одна шашка не обнажилась, никто не кинулся вперед, и в армии не нашлось никого, ни од­ной части, полка, корпуса, который в этот час ринулся бы сломя :ову на выручку Царя, России... Было мертвое молчание»¹²⁷.

Чего стоили Николаю II эти псковские и могилевские дни, хо­рошо видно из воспоминаний Юлии Ден, которая была поражена тем, как изменился Император: «Когда мы вошли в красный са­лон, и свет упал на лицо Императора, я вздрогнула. В спальне, где освещение было тусклое, я его не сумела разглядеть, но сейчас уви­дела, насколько он изменился. Смертельно бледное лицо покрыто множеством морщинок, виски совершенно седые, вокруг глаз синие круги. Он походил на старика»¹²⁸.

8 марта 1917 года Император Николай II отдал свой последний приказ по армии: «В последний раз обращаюсь к вам, горячо люби­мые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского власть передана Временному прави­тельству, по почину Государственной Думы возникшему. Да по­может ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли еже­часно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сдела­но усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.

Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот — изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слу­шайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление по­рядка службы только на руку врагу.

Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная лю­бовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе святой великомученик и победоносец Георгий. НИКОЛАЙ. 8 марта 1917 года. Ставка. Подписал: начальник штаба, генерал Алексеев».

«Трудно встретить более благородное, более сердечное и вели­кое в своей простоте прощальное слово Царя, который говорит только о счастье оставленного им народа и благополучии Родины. В этом прощальном слове сказалась вся душа Государя и весь его чистый образ¹²⁹», — писал генерал Дубенский. Об этом же пишет и СП. Мельгунов: «Может ли кто-нибудь, прочитав приказ, на

писанный в ту минуту, когда, утратив свое высокое положение, он был арестован, поверить, что Император был лицемерен?!» ¹³⁰

«Демократическое» Временное правительство побоялось довести последний приказ Царя до армии. Специальной телеграммой Гучко­ва на имя Алексеева категорически запрещалось передавать приказ в войска. Алексеев, столь недавно рыдавший при прощании с Госу­дарем, немедленно исполнил этот приказ, хотя он даже не был под­чинен военному министру. «До Государя, — пишет Дубенский, — на другой день дошло известие о запрещении распубликовывать его прощальное слово войскам, и Его Величество был глубоко опечален и оскорблен этим непозволительным распоряжением»¹³¹.

Почему же Временное правительство так испугалось этого спо­койного и внешне ему совершенно не опасного приказа свергнутого Царя? «Почему? — вопрошает Мельгунов. — Не потому ли, что прощальное слово вступало в резкую коллизию с настроением либе­ральной общественности, воспринимавшей и оправдывавшей пере­ворот как неизбежную реакцию на антипатриотическую позицию старой власти? Не потому ли, что впечатление, полученное Бью-кененом", могло совпасть с аналогичным в армии, которое не могло бы оправдать ни ареста бывшего Императора, ни юридического расследования его прикосновенности к воображаемой "измене"?»¹³²

Свержение Николая II означало не только военное поражение России. С уходом русского Царя из политики уходят нравственное начало, бескорыстие, верность слову, благородство и искренность, то есть те качества, которые последний русский Царь возвел в осно­вы своей государственной деятельности и которые были свойствен­ны вообще русскому самодержавию. «Получилось так, — писал Г.М. Катков, — что самодержавие как институт дает самые бла­гоприятные условия для воспитания личности, совершенно чуждой стяжательству и низким инстинктам, той личности, о которой думал Достоевский, создавая своих положительных героев».

** Узнав о приказе Николая II, Бьюкенен писал: «Государь показал себя с самой благородной стороны. Все личные соображения были им отброшены, и все его мысли были направлены на благо Родины». — П.М.

Флигель-адъютант Николая II полковник А.А. Мордвинов пи­сал: «Он был, быть может, не властным Царем, но был большим человеком, что важнее, человеком, что бы там ни говорили, с большой волей, с волей не напоказ, и с большим сердцем; челове­ком, умевшим сдерживать себя, не думать о себе, подчинять свои собственные побуждения чувству долга, не заискивать пе­ред другими и не примиряться с тем, чему противилась его со весть. Ни перед кем наша Родина не должна себя чувствовать такой виноватой, как перед ним. У нее даже нет оправдания, что он "сам подставил себя под удары рока". Не рок, а люди — русские люди, которых он так любил, в которых верил, которы­ми гордился, сделали его жизнь в конце столь несправедливо не­счастной и столь захватывающе великой в этом несчастии, что вряд ли когда-либо подобное видел свет.

Но каким несчастьем оказался его уход для нашего "великого просвещенного века", когда короли, под давлением парламентов, вынуждены пожимать руки палачам и ворам и не имеют возмож­ности удержать своих министров от тесных соглашений с убий­цами и грабителями. Эти властные веления текущих дней, под­крепленные волей даже парламентов всего мира, не смутили бы ушедшего "безвольного" Царя. Они бы нашли у него достойный от­вет. Их, может быть, и не было бы вовсе, если бы он продолжал царствовать, как и раньше, не только на страх врагам человече­ской совести, не мирящейся с жадностью к золоту, обагренной кровью невинных людей... Его, вдохновителя и создателя первой конференции мира, проникнутого любовью к человечеству, верив­шего в необходимость и в политике заветов Христа, уже больше нет на виду у всех... Великой, нравственной, сдерживающей силы стало меньше на свете. Остались только царствующие, но не управляющие короли, пугливо подчиняющиеся велениям парламен­тов, да и сами парламенты, громкие слова которых прикрывают лишь низменные побуждения выгод минуты. Остались, правда, во всех странах еще несколько благородных людей, взывающих к ра­зуму и человеческой совести. Их голос еще изредка звучит доволь­но громко, но для толпы, в которую превратились народы, их при­зывы не убедительны — она имеет возможность и желание их не исполнять, при молчаливом согласии призрачных правительств. Сознают ли те, кто вызвал отречение русского Царя, какой неиз­менной, благодетельной силой этот Царь был и мог бы быть для народов и какое преступление совершено ими перед Богом и всеми людьми? Я чувствую, что такого сознания нет даже у многих рус­ских, но хочу верить и уже верю, что оно наконец к ним придет.

Без такой веры стоит ли даже мечтать о крепкой, христиан­ской России, а без крепкой России кто может спокойно жить на свете! »

8-го марта 1917 года, уже лишенный свободы, Николай II отбыл из Могилева в Царское Село. Когда Государь сел в поезд, то заметил несколько гимназисток, которые стояли на платформе, пытаясь увидеть Императора. Государь подошел к окну. Заметив Императо­ра, гимназистки заплакали и стали показывать знаками, чтобы Государь им что-нибудь написал. Николай II написал на бумаге свое имя и передал девочкам, которые продолжали стоять на перроне, несмотря на сильный мороз, до самого отправления поезда ¹³³.

Одна женщина со слезами на глазах обратилась к Императору со словами: «Не уезжай, Батюшка! Ты — слава и надежда нашей Родины. Ты еще поведешь наши войска к победе!»¹³⁴

Утром 9-го марта 1917 года царский поезд в последний раз дос­тавил Государя в Царское Село. Император в поезде простился с членами свиты. После остановки состава многие члены свиты по­спешно покинули его, стремясь как можно быстрее оставить сверг­нутого Монарха, пребывание возле которого становилась небезо­пасным для их благополучия. Государь, в черкеске 6-го Кубанско­го Казачьего батальона с орденом св. Георгия на груди, молча вы­шел из вагона и поспешно сел в автомобиль в сопровождении кня­зя В.А. Долгорукова. Через некоторое время автомобиль с Госуда­рем и сопровождавший его конвой остановились перед воротами Александровского дворца. Ворота были заперты. Часовые не про­пускали царский автомобиль. Через несколько минут к воротам вышел какой-то прапорщик и громким голосом произнес: «От­крыть ворота бывшему Царю!» Часовые раскрыли ворота, автомо­биль въехал, и ворота захлопнулись. Царствование Императора Николая II кончилось — начался Крестный путь Царя-Мученика.

Вернуться на главную страницу